— Пошли, — говорит ему Матвей сквозь зубы.
— Никуда я не пойду, — Красовский начинает дрожать и вдруг истерически вскрикивает:
— Никуда я с вами не пойду!
Матвей делает рывок к нему, широко размахивается, но, спохватившись, оглядывается на садовника и отряхивает ладонь о ладонь.
— Эх, была бы у нас водовозная бочка… — задумчиво говорит садовник.
— Ничего. Он сам пойдет. Своим ходом.
Матвей берет Красовского за шиворот и тащит из комнаты.
Тяжело дыша, Семен опускается на глыбу породы, чтобы немного передохнуть.
Галка, черная от угля, обносит всех работающих водой. Дает бутылку Семену. Тот жадно пьет, затем берет желонгу и снова занимает свое место.
Братья Бобылевы рубают четко, как машины. Они взмахивают желонгами и с глубоким выдохом засаживают зубки в породу.
— Стой!..
Кто-то хватает Семена за руку. Все замирают. Прислушиваются. Тишина.
И в этой тишине явственно слышны глухие удары.
— Сюда…
Все бросаются вправо, снова врубаются в породу.
Железнодорожник надувает щеки. Раздается пронзительный свисток отправки.
Но вдруг кто-то вырывает у него изо рта свисток.
Это Кузьма.
Садовник, с неожиданной ловкостью, уцепившись за поручни, карабкается на движущийся паровоз.
Машинист тормозит. Состав останавливается.
Перед изумленным начальником станции стоит Матвей, все еще держа за шиворот Красовского.
— Товарищ Красовский, — говорит Матвей, — отбирает назад свое распоряжение.
— Да? — спрашивает начальник Красовского.
Матвей толкает Красовского кулаком в спину.
— Да-а… — блеет Красовский.
— Пожалуйста, — начальник разводит руками и отходит.
К Матвею приближаются садовник и Кузьма. Матвей оглядывается на них, потом разворачивается и, крикнув: «Все равно пропадать!» — со всего маху бьет Красовского по физиономии.
Рассвет. Толпа перед надшахтным зданием колыхнулась.
На эстакаде появляется человек и поднимает руку.
— Живы! — кричит он во весь голос.
Гул.
На горизонте из-за террикона поднимается солнце.
На эстакаду выходит группа людей. Их трудно узнать — настолько они черны и мокры. Толпа перед зданием снова застыла.
Грязный, измученный, Семен поддерживает пошатывающегося Чуба.
Протянув вперед руку, Семен спрашивает:
— Что это, Чуб?
Чуб смотрит по направлению его руки, щурится, и слабая улыбка появляется на его лице.
— Солнце, — говорит он. — Честное слово, солнце!..
Широко распахнулись кривые двери покинутых лачуг, зияют дыры перекошенных разбитых окон. Страшная архитектура «Шанхая» сейчас, в безлюдье, в трепетном полумраке рассвета выглядит особенно угнетающе.
