Шут
ефру), который был архимагиром
>79 у царя. Но и здесь оставшись, сохранил он отеческую свободу, соблюл в чистоте благородство предков: не изменял в себе доброго чувства, соображаясь со временем, его бедствия не сопровождались переменою нравов и решимость воли не менялась в нем, как цвет. Напротив того, вступив в иной образ жизни, из свободы перейдя в рабство, остался тверд в прежнем добром чувстве, и говорил ли, делал ли что бы то ни было, всегда на челе его ясно видима была стыдливость. А поэтому немедленно удостаивается он всякой почести, и ему поручается управление господским домом. И господам всегда был предан, а к другим служителям справедлив. Благопризнательный к почтившим, прилагает должное попечение о подчиненных его управлению, за что и стал любим теми и другими, потому что пользовался свыше соразмерною добродетели милостью, лучше же сказать, пожинал во много крат обильнейшие плоды трудов. Посему что ни делал он, все благоустроял Бог в руках его.
Но и здесь снова открылось для него иное бедствие: за треволнением рабства последовала более жестокая буря. Одна волна миновала – другая настигла его, и совершая путь среди таких волн и бурь, сохранил он ладью не погрязшею в водах. Был он, как сказано, молод, украшался свежестью возраста, подобно цветку, едва раскрывшемуся из чашечки, на подбородке его расстилался пушок и наподобие венка окружал щеки, лучи красоты его сливались со скромностью, срастворялись свободою, на челе восседала стыдливость, на губах имела место убедительность. Непрестанно видела это госпожа и, когда должно было почерпнуть из сего пользу, впала в ров непотребства. А так как зрение, служа пищею огню похотения, внутри ее возжигало высокий пламень, то разумная сила, не угасив искры в самом начале, была уже не в силах затушить ее впоследствии, когда от искры сделался больший пожар. И тогда, приняв в помощники бесстыдство, пыталась она словами уловить в сети юношу. Но так как добыча не поддавалась сетям, легко перескакивала через вбитые в землю колья, любодейные, прикрашенные сладострастием речи упрашивавшей госпожи оставались без действия и не вели ни к чему, то, оставив уже слова, решается она искусить самым делом: воспользовавшись тем, что никого не было в спальне, схватывает юношу, подумав, что он раб, а не господин страстей. Но не на отсутствие людей надеялся Иосиф, а видел повсюду присутствующее
Око, [Col. 697] не привел себе на мысль своего рабства, не убоялся ее господства, рассуждая о великости бедствия, какое претерпевал, не захотел ослабить бразды страстям, будто никто не надзирает над делами человеческими и не потребует отчета у решившихся делать неправду, но противостал рассудком рабству, господству, перемене в образе жизни, стремлению вожделения, легко воспламеняющемуся возрасту, убедительным, обольстительным речам, с какими госпожа обращалась к рабу, отсутствию обвинителей, ожидаемой клевете, тысячам бедствий, какие могли произойти от сего. И прежде всего, отступив от законов рабства и приняв на себя должность советника и учителя, делается защитником целомудрия и обвинителем непотребства. И юноша – старейшей летами, раб – госпоже, не носивший еще супружеского ига и подверженный сильным приражениям вожделения – живущей с мужем, имеющей возможность законно удовлетворять похотение, дает урок целомудрия.
