— Обратных нет. На брусничнике жир наедает.
Юрка, не слушая, смотрит на часы. Сосредоточенно обдумывает что-то свое. Толку от него нет, и Нигдеев жалеет, что не нашел себе другую компанию.
Плоская возвышенность тянется на несколько километров; ничем не сдерживаемый ветер свистит в ушах. Здесь исчезает и след, и сама тропа: впереди сплошь сфагновая марь, заросшая ровной, будто стриженой березой чуть выше щиколотки. Местами верховое болото разбивают ржавые выходы руды, мелкие бугры и овражки; брусника покрывает вылизанный вечным движением воздуха камень, как брызги багровой эмали.
Мокрые порывы бьют в лицо, унося прочь запахи людей. Нигдеев обводит дымчатый горизонт хозяйским взглядом. Где-то по плато бродит медведь, которому некуда уйти, кроме как обратно к тропе. Добыча. Зверь. Матерый. С подхода возьму. Забыв о спутнике, Нигдеев мысленно перебирает старые, пропахшие порохом и табачным дымом слова, от которых замирает в груди и блаженно щекочет в горле.
От крутого подъема пересохло во рту. Нигдеев, заранее кривясь, бросает в рот горсть брусники. Тут же до боли сводит челюсти, слюна струйками бьет в небо, а потом кислота сменяется чайной сладостью болот и морской горечью. Тот же вкус наполняет сейчас пасть медведя. Это странно и хорошо. В этом есть что-то древнее: стать зверем, чтобы убить зверя. Нигдеев шевелит ноздрями; он чувствует себя вольным дикарем, способным уловить в сплетении запахов густую медвежью струю.
— Эх, хорошо, — тоскливо говорит Юрка и снова смотрит на часы. — Так бы и остался здесь, не возвращался бы.
— Что, со скандалом ушел? — спрашивает Нигдеев.
— Да нет… не то что бы… — Юрка неуверенно качает головой. — Глупостей всяких навыдумывала. Она в последнее время совсем… Манеру взяла: ляжет мордой в стенку и лежит. Дома бардак, мелкий визжит, а ей хоть бы что. Я ей говорю — ты бы хоть посуду помыла, на кухню не зайти, — молчит. А я что поделаю? Обещал, что вечером в кино сходим. Сейчас какой-то французский идет, бабам такие нравятся. Может, повеселеет, — он качает головой, будто не веря сам себе. — Спиногрыз ее доводит. Ни поговорить теперь, ни… ну, этосамое. Домой идти неохота…
Нигдеев сочувственно шевелит бровями. Юрка сдирает с головы шапку и тянется всем телом, до хруста, до судорожного привизга, шумно втягивает носом воздух — и обмякает, тускло улыбаясь, будто разом лишившись всех мыслей. Скверная, необъяснимо тревожащая улыбка; от ее вида у Нигдеева противно сосет под ложечкой.
