Крышка кастрюли застучала под напором кипятка. Поколебавшись, Нигдеев негнущимся пальцем ткнул в лайк и отложил телефон. Торопливо выдернул из морозилки пачку пельменей, высыпал в воду. Прислушался к происходящему в комнате, но различил лишь бормотание телевизора. Юрка затих — то ли подействовали лекарства, то ли просто устал ныть. Сидел теперь в темноте, сутуло обвиснув в кресле, и в пустых глазах прыгали синие блики телевизора.
Все выходило слишком тоскливо, слишком сложно. Слово «ремиссия» прикрывало простой и отвратительный факт: Юрка заговорил и перестал промахиваться мимо унитаза, но так и остался полным психом. Он знал, как его зовут и какое сегодня число, и даже довольно бодро осваивал старый смартфон, но на улицу его одного было не выпустить. Не то чтобы страшно, — что ему сделается, — а неловко, стыдно до пылающих ушей: люди шарахались от бормочущего старика с бегающими глазами и застывшей физиономией, и тень их брезгливого испуга липла к Нигдееву, как приклеенная под сиденье стула жвачка, еще теплая от чужой слюны.
Снова он по доброте душевной наступил на старые грабли…
Нигдеев яростно помешал пельмени, прикидывая, насколько затянется эта бодяга. По закону всемирного свинства вся бюрократическая братия успела разбежаться по отпускам; хорошо, если хотя бы к осени удастся выбить Юрке какое-то жилье и пенсию. Да еще, может статься, вся эта беготня по инстанциям, все это погружение в дивный мир справок и параграфов окажется зряшной, и Юрка, погуляв лето на воле и попортив Нигдееву нервы, опять слетит с катушек, и придется запихивать его обратно в дурдом. Еще и брать не захотят. Орать на улицах, в конце концов, не запрещено.
Нигдеев раздраженно раскидал пельмени на две порции и пошел звать к столу.
Молча колупаясь в тарелке, он с опаской поглядывал на Юрку. Похоже, приступ закончился. Юрка выглядел почти нормально — разве что слишком сосредоточенно. Таким он бывал, когда данные по сейсмике вдруг не совпадали с предварительной разведкой. Или когда они сидели в мокрой палатке на голом булыжнике в часе лета от материка, оглушенные хлопаньем готового порваться брезента, подсчитывали съестное, а море с бешеным ревом бросалось на скалы, и было очевидно, что ни катера, ни вертушки не видать им, как своих ушей, еще неделю…
Эта сосредоточенность. Как будто в Юркиной голове наступил полный, небывалый штиль, и в этой тишине он пытается расслышать… что-то.
* * *
…Обрывистое плато облито серым пасмурным рассветом. Наверх через заросли ольхи ведет единственная тропа, засыпанная почерневшей от влаги листвой. На ней отчетливо видны чуть заплывшие медвежьи следы. Нигдеев азартно трет руки:
