Однажды я все-таки не удержался, полюбопытствовал, правда, наедине и в самой тактичной форме: «Откуда ты это знаешь, почему ты это чувствуешь?» Муса нисколько не смутился, мягко улыбнулся, взметнул кустистые брови, ткнул вверх указательным пальцем и поднял наголо бритую голову: «Так обязательно будет, мне Аллах знать дает…»
Здесь мне оставалось только кивнуть: Аллаху, конечно, видней, конечно, Аллах знает все и обо всех. Для Мусы, истинно верующего, по-другому и быть не может. А отношение его к своей вере достойно серьезного уважения. Что бы ни творилось в бараке (шум, мат, слоистый табачный смрад) — приходит время молитвы, залезает он на свою второярусную койку, раскатывает чудом пронесенный через все этапы молельный коврик и молится, полностью абстрагируясь от всего, что рядом творится.
Совсем недавно с великим удивлением узнал, что Муса совсем не чистый, этнический чеченец. Его мать была чистокровной немкой, уроженкой города Кенигсберга. В известный момент истории Отечества не по своей воле оказалась в Казахстане, где встретила будущего отца Мусы, оказавшегося там приблизительно по тем же причинам. Встретила, полюбила, вышла замуж, приняла все, что имело отношение к супругу: веру, язык, обычаи.
Жаль, что Муса не знает деталей и обстоятельств романа своих родителей. Удивительный рассказ и с литературной, и с историко-социальной точки зрения можно было бы написать на основе этих подробностей.
* * *
В окружающей меня обстановке удивление удивлению рознь. Чему-то я удивляюсь с доброй улыбкой, чему-то с искренним недоумением, чему-то с яростным гневом вперемежку с брезгливым отвращением. Чувства ближе к последним вызвала история с шарфом.
Оказывается, в гардеробе российского арестанта такого предмета просто не предусмотрено. Шапка (пусть не способная противостоять ни ветру, ни морозу) — есть. Ботинки (в которых летом жарко, зимой холодно) — есть. Телогрейка (скорби достойная часть экипировки российского зека начала XXI века, заслуживающая отдельного повествования) — есть. Есть и вечно выдаваемая на три размера больше роба (брюки плюс «полукитель-полукуртка»). Есть и белье (летом — трусы и майка, зимой — рубаха и кальсоны, вещи архаичные, но очень даже нелишние).
Кто придумывал нынешний наш гардероб? Кто его утверждал? Вспомнил ли кто-нибудь из этих людей, надо полагать, в здравом уме находящихся, при этом об особенностях климата в России? О том, что зима здесь длится как минимум три месяца в году? Вопросы трижды риторические. В итоге и казенные, как здесь говорят, «хозяйские» («хозяин» на лагерном арго — начальник зоны) шарфы отсутствуют. И «вольные» (присланные, переданные и прочими правдами-неправдами раздобытые) — в числе запретов. А поэтому и в ходе каждого шмона безжалостно изымаются, отбираются, отметаются «мусорами», этот шмон производящими… Не предусмотрено, не учтено. Не положено… Вот и мой шарф, замечательный, неброский, темно-синий, подаренный некогда уходившим «по звонку» соседом, ушел в ходе последнего шмона, «ушел» из-под подушки, где лежал тихо, никому не мешая и внимания ничьего не привлекая.
