— Зачем такая спешка? — удивился я. — И как быть с синьорой Бонуччи? Я еще ничего не сказал ей. Надо посоветоваться с нею. Ведь я занимался у нее два года и не заплатил еще ни чентеримо. Я не могу оставить ее так, ни с того, ни с сего. И к тому же, чем я буду платить профессору Мартино?!
— Не беспокойся, — как ни в чем не бывало ответил Дзерри. — Об этом позабочусь я. Платить надо много, не спорю. Но пока я займусь этим, а ты мне отдашь потом. Я тут приготовил небольшой контракт, надо подписать его. Вот, взгляни-ка. А что касается той женщины, то не будь глупцом. Ты должен думать о своей карьере. Мартино и так оказывает тебе великую милость, соглашаясь заниматься с тобой. Он разозлится, если ты теперь откажешься. Не упускай такого случая! Ведь это просто удача! Вся твоя судьба зависит теперь только от этого!
Я понимал, что поступаю плохо, но в тот момент мне казалось, что другого выхода нет. Я взглянул на контракт. Он выглядел страшно официально и очень важно. Дзерри обязывался платить профессору Мартино за мои уроки. Взамен я должен был отчислять ему 30 процентов моего гонорара в первые два года после дебюта и 40 — в следующие три года. Я почувствовал укор совести, вспомнив, что синьора Бонуччи вообще никогда и словом не обмолвилась ни о каких обязательствах. Но я послушно пошел с Дзерри к нотариусу и подписал контракт. Мой дебют! Это казалось мне делом очень далекого будущего.
Потом я пошел к синьоре Бонуччи и сказал ей, что мне посоветовали заниматься у профессора Мартино.
Много лет спустя я услышал английскую поговорку. «Даже в аду нет фурии страшнее осмеянной женщины». Я понимаю, что обычно эту поговорку припоминают совсем в других ситуациях, чем та, о которой говорю я, но и в этом случае поговорка подходила как нельзя лучше. Мгновенно исчезли мягкость и женственность синьоры Бонуччи. Она закричала от злости, осыпала меня градом оскорблений, обвинила в черной неблагодарности, хлопнула дверьми и велела немедленно покинуть ее дом и не попадаться ей больше на глаза.
Я был напуган, уничтожен и сгорал от стыда. Это было самое тяжелое испытание, какое только выпадало на мою долю в жизни. Но, разумеется, все это получилось чисто по-итальянски. Синьора Бонуччи отводила душу. Это было «сфого» женщины темпераментной, горячей. Занимаясь со мною бесплатно, она поступала совершенно необычайным образом. И само собой разумелось, что в один прекрасный день я заплачу ей за все. Но если бы я занимался только у нее, возможно, она никогда бы и не заговорила об этом. Она верила в мой голос и гордилась им. И это была, несомненно, гордость собственника. Я был «звездой» среди учеников, и поэтому было совершенно естественно, что она думала о будущем — не только о моей будущей славе, в которую слепо верила, но и о том, что придется на ее долю, или думала по крайней мере о своем собственном творческом удовлетворении, которое дадут ей занятия со мной. Она заложила основу моего вокального мастерства, а я бросал ее теперь, как бы говоря ей всем своим поведением, что она не устраивает меня больше как преподаватель и не может руководить мною на последнем, самом приятном и радостном этапе обучения. Я задел ее гордость. Она имела все основания сердиться на меня.
