— Почему бы тебе не поехать к нему? А я вас обоих обеспечу едой на кухне семинарии. На деньги, что ты заработаешь, когда станешь чревовещателем, ты сможешь брать уроки пения. Я знаю всех самых лучших преподавателей! И в один прекрасный день, когда ты станешь знаменитым певцом, ты вспомнишь обо мне и пришлешь мне два билета в ложу. Какая это будет опера? «Трубадур»? А может, «Аида»? И вот он уже вовсю мечтает о моей будущей славе и богатстве.
Дзерри все лето твердил мне одно и то же, уговаривал меня, обещал, соблазнял.
— Либо ты решишься сейчас, либо это никогда не случится, — говорил он. И был совершенно прав. Маэстро Лаццарини и Абрам, который к этому времени уже стал священником, тоже считали, что мне надо ехать в Рим, и помогали убедить в этом матушку и отца. К сентябрю мне удалось наконец сломить их упорство. Катерво написал мне, что будет рад моему приезду, что мы сможем вместе жить в его мансарде, что он уже нашел мне место помощника аптекаря на виа Кавур. (Это было, пожалуй, несколько надежнее, чем перспектива стать чревовещателем.) И под конец все произошло очень быстро. Мне удалось скопить немного денег на билет, а Абрам дал мне еще шестьдесят лир. Немного денег в кармане и покровительство повара — вот все, что у меня было, когда я попрощался с аптекой синьора Вердеккья, с родителями, с Реканати и отправился в путь, туда — за Апеннины.
Разумеется, друг мой повар, разгоряченный мечтами, несколько преувеличил все. Я понял это через месяц или два после приезда в Рим. Никаким преподавателям пения он не представил меня. И я стал несколько сомневаться, знает ли он вообще кого-нибудь из них.
Довольно часто я по-настоящему голодал. Но виноват в этом был только я сам. Я не мог объяснить Дзерри, что понял его слова почти буквально, когда он говорил, что будет кормить меня на кухне семинарии. Всякий раз, когда я приходил к нему туда, он встречал меня очень церемонно, с таинственным видом усаживал за стол, и глядя на него, можно было подумать, что он собирается угостить меня каким-то невероятным лакомством. Но он доставал стаканы, наливал в них фраскати и, как ни в чем не бывало, снова пускался в бесконечные разговоры об оперных певцах. Так могло продолжаться час или два — в зависимости от того, был ли он занят. И нечего было даже думать о том, чтобы перебить его каким-нибудь осторожным намеком на истинную причину моего визита. Перед уходом, правда, он давал мне попробовать что-нибудь вкусное. Но это обычно не успокаивало, а только еще больше разжигало мой аппетит. Может, все это было каким-то недоразумением; может, ему было прости неловко за меня, и он стеснялся предложить мне поесть, раз я сам не решался просить его об этом; а может быть, он просто забыл про то, что говорил в Реканати, когда обещал помогать мне. Так или иначе, но я решил, что рассчитывать на каждодневную помощь его совершенно бесполезно. Однако я был все- таки глубоко убежден — и не ошибался в этом — что в настоящей беде он всегда поможет мне. Так же верно и другое — его дружба, хоть и чудная немного, все же весьма достойна благодарности, потому что именно она заставила меня отправиться в Рим.
