У нашего штютцпунктляйтера[8] был двор-однодневник[9], он бог знает что вообразил о своей должности и своей персоне. Когда в Бюккебурге устроили большой праздник урожая, он туда тоже приехал. А поскольку денег у него не водилось — расторопным хозяином он никогда не был, — он загодя срубил огромный дуб, росший на пересечении двух улиц. Рядом была автобусная остановка, и все этот дуб очень жалели. Еще он убрал распятие из своего сада. А люди говорили, что его нельзя было трогать, — крестом нужно дорожить, ведь его установили предки.
Этот человек давно уже умер, на месте его двора теперь растет трава, и вскоре уже никто не будет знать, что когда-то здесь был крестьянский двор. Когда война закончилась, американцы поместили нашего штютцпунктляйтера в сборный лагерь на ипподроме, там его пинками повалили в грязь, и ведь именно его, хотя он, может быть, меньше других этого заслуживал.
Портреты Гитлера из крестьянских домов исчезли, и никто уже не мог вспомнить, что они вообще там когда-то висели. Сосед, который тогда высказался насчет черного фрака дяди Альберта на выборах, снова стал совершенно нормальным — в день рождения его чествовали в газете как очень уважаемого человека. Так на наших глазах сгинул тысячелетний рейх.
* * *
Свекровь мне сказала: «Пока твой муж в отъезде, ты должна спать со мной в одной комнате. Ты еще молода, и, чего доброго, к тебе кто-то может прийти». А мне было все равно — к вечеру я так уставала, что хотела только спать. Так что я переехала к ней.
В два часа утра я вставала, чтобы вместе со служанкой идти косить на сено траву. В шесть я уже чистила хлев и задавала корм скоту, потом накрывала в доме на стол и снова бежала в поле. По целым дням мне приходилось бегать. А свекровь стояла в дверях да приговаривала: «Давай, поворачивайся, а иначе зачем ты стала крестьянкой!» Сама же она не делала ничего.
Война началась, и до Рождества Альберта ждать не приходилось. Но уже спустя три недели, в субботу ночью, кто-то постучал в окно. Я крепко спала, и вдруг я услышала, что свекровь разговаривает с Альбертом. Мне она сказала: «Никуда не ходи, я сама ему открою». Она ушла вниз, а я вскочила, схватила в охапку постель и пулей помчалась в нашу, с мужем комнату.
Несмотря на огромную радость, та ночь была и печальной. Я плакала и все ему рассказывала. У меня ведь кроме него никого не было. Он меня утешал и твердо обещал, что скоро вернется. В воскресенье ему пришлось снова уехать. Я его провожала до небольшой горки, что примерно в пятидесяти метрах от нас. Заслышав крик петуха, я утешилась, ведь это был добрый знак. А вот карканье сороки — предвестник несчастья.
