Твари тоже приходили бесшумно. Некоторые скрывались, другие норовили подобраться вплотную, дотронуться. Иногда их не было неделями. Иногда я не могла и на секунду сомкнуть веки, даже днем. Из-за липкого присутствия дом превратился в склеп.
Первым сломался папа. Сначала перестал заходить ко мне пожелать спокойной ночи. Конечно, ведь из-под кровати тянуло холодом, стены шептались и прорастали тьмой, а дверца шкафа открывалась сама собой. Он начал возвращаться с работы так поздно, что я и не слышала, забывшись коротким сном в круге света под торшером, а потом и вовсе ушел, и с тех пор мы виделись по выходным — в его новой жизни. И новой семье. Новый ребенок заходился плачем, краснел, выгибался, не успокаивался. По папиным глазам я видела: он знал причину. Не понимал, но… вздохнул с отчетливым облегчением, когда я сказала: — Мне тяжело даются наши встречи. Давай пока не будем видеться.
Мама уехала через год. Частые командировки ознаменовало предложение остаться, а я тогда училась в старших классах:
— Я пока устроюсь, а ты подтянешь язык. Потом приедешь поступать. Глупо менять школу, там совсем другая программа. Бабушка за тобой присмотрит. Хотя, уверена, ты и сама отлично справишься, — я пожала плечами. Я не собиралась приезжать, но сказала, что приеду.
Я устала от страха и одиночества, но еще больше устала чувствовать вину.
Друзья закончились в детстве, вместе с рухнувшей крышей, а новые знакомые не переступали черту, обозначенную торшерным светом: он защищал не только от чудовищ.
В конце лишь чудовища и остались.
Тру шрам, зажмуриваюсь до черных пятен. Хочу ли я, чтобы они ушли? Изменчивые, ломкие, рядом с ними вещи теряют смысл. Есть только ты и выворачивающий наизнанку ужас.
Который останавливает воздух без всяких заклинаний.
Они сделали меня пленницей. Отрезали от мира людей.
Но… есть кое-что еще. Обратная сторона — и страха, и злости. Объединяющая их в одно.
Я иду к Наасу сквозь дробящие пространство косые лучи. После тени под деревьями ручей ослепительно ярок. Маг сидит на камне среди воды, запрокинув лицо к солнцу. Коричневая куртка небрежно брошена рядом, рукав наполовину в потоке. Кричу, пусть меня услышат в Университете:
— Не хочу! Не хочу, чтобы они уходили! — не потому, что не помню иной жизни. Потому, что для меня ее нет и не будет. Они — это я.
Пусть и худшая часть меня.
Наас широко улыбается.
— Что на другой стороне? У страха и злости! — прячу руки в карманы. Скажи это, произнеси вслух — как колдовство, молитву. Парень встает напротив:
