Я посмотрел на него:
– Как это понять?
– Точно так, как я сказал. А чего ты на меня уставился?
– Я на тебя не уставился.
– Не только уставился, но даже вылупился. Между прочим, как ее зовут? Пат… А дальше как?
– Не знаю, – ответил я.
Он выпрямился.
– Как то есть не знаешь? Ты ведь записал ее адрес. Сам видел.
– Потерял бумажку.
– Потерял! – Он запустил две пятерни в заросли своих желтых волос. – Значит, вот ради чего я тогда битый час провозился с Биндингом! Потерял!.. Но, может, Отто запомнил адрес.
– Отто его тоже не знает.
Он подозрительно поглядел на меня.
– Жалкий дилетант! Тем хуже для тебя! Неужели ты не понял, какая это чудесная девушка? Господи! – Он взглянул на небо. – В кои-то веки нам попалось что-то стоящее, так эта зануда теряет адрес.
– А мне она не показалась такой уж замечательной.
– А это потому, что ты осел, – ответил Ленц. – Болван, который не понимает ничего, что возвышается над уровнем шлюх из кафе «Интернациональ». Эх ты, пианист! Повторяю: познакомиться с ней – с этой девушкой – просто счастье, особенное, исключительное счастье! Но ты, конечно, ни черта в этом не смыслишь! Ты видел ее глаза? Разумеется, не видел… Все больше в рюмку глядел…
– Да заткнись ты! – прервал я его, потому что этой рюмкой он попал мне прямо в открытую рану.
– А руки, – продолжал он, не обращая на меня внимания, – тонкие, длинные руки, как у мулатки. Уж в этом-то Готтфрид знает толк, можешь мне поверить. Святой Моисей! Вдруг, нежданно-негаданно встречается девушка что надо – красивая, естественная, а главное – умеющая создать определенную атмосферу… – На мгновение он остановился. – А ты-то вообще понимаешь, что это такое – атмосфера? – добавил он.
– Воздух, который накачивают в баллоны, – угрюмо заявил я.
– Ну конечно! – сказал он с выражением жалости и презрения. – Конечно же, воздух! Атмосфера – это ореол, излучение, тепло, таинственность – все, что одушевляет красоту и делает ее живой… Впрочем, с кем это я говорю… Испарения рома – вот твоя атмосфера…
– А теперь перестань, а то как бы я не уронил что-нибудь на твой черепок, – буркнул я.
Но Готтфрид говорил и говорил, и ничего я ему не сделал. Ведь он не знал ничего о том, что произошло, не знал, что каждое его слово задевает меня за живое. Особенно насчет выпивки. Я уже как-то преодолел эти мысли и начал утешаться. А Ленц взворошил во мне все это заново. Он без умолку продолжал расхваливать эту девушку, и вскоре мне стало казаться, будто я и впрямь безвозвратно потерял что-то редкостно прекрасное.
