Возле знаменитой стелы Майдана широким полукругом были расставлены скамейки. Я сел на одну из них. Вокруг по-прежнему происходила некая суета — кто-то тащил покрышки, кто-то нес доску. Несколько человек рядом клеили огромный транспарант на боковую стенку стелы. На транспаранте было написано: «Смерть ворогам!», а чуть ниже: «Импичмент!».
Но все это выглядело как-то не по-настоящему, очень театрально. Стороннему наблюдателю могло показаться, что эти люди вокруг не шины, пачки и доски таскают, а декорации к фильму под названием «Третий Майдан». Участникам представления это все было неинтересно, я это чувствовал буквально своей кожей, а также матрицей своей видеокамеры.
Спокойно посидеть на скамейке мне не удалось.
— Почему тут сидим? — вдруг услышал я возмущенный голос за спиной. — Никто тут не сидит! Революция сама себя не сделает! Нужно работать!
Я повернулся посмотреть, кто же это такой тут командует. Командовал невзрачный, стриженый под горшок мужичок в демисезонной кургузой синей курточке. Он строго смотрел на меня и указывал куда-то в сторону Крещатика:
— Там две машины пришли, нужно разгрузить. Бочки, дрова, продукты, листовки.
— Я — журналист. И за вас вашу революцию делать не буду, — ответил ему я максимально злобно, внезапно представив на его месте директора агентства.
Потом до меня дошло, что мужичок, видимо, и есть один из руководителей таинственного «Третьего Майдана», и я спросил его об этом.
От вопроса он отмахнулся:
— Нет у нас руководителей — руководитель революции у нас народ.
— Неизвестные отцы? Понимаю.
Я вытащил камеру из пакета и тут же включил ее, забросив на плечо:
— Пару слов для болгарского радио скажите. Какие цели вы ставите, кого представляете, кто у вас союзник, кто враг?
Мужик приосанился, отдернул потертую курточку и всерьез начал зачитывать мне официальную речь на украинском языке. Я уловил слова «враги», «народ», «власть» и «революция».
— Скажите хоть пару слов на русском, я мову не разумею, — взмолился я.
— А вот это плохо. Потому что эта, Третья революция, будет национальной, украинской. И русскому языку здесь не будет места, как не будет места всему москальскому, жидовскому и американскому, — сообщил он мне, что интересно, по-русски, сурово сдвинув жиденькие брови.
Потом он пошел к машинам командовать разгрузкой, а я остался сидеть на лавочке, размышляя, почему все эти деятели не вызывают у меня ни малейшего интереса или, тем более, серьезного к себе отношения.
