— Нед, это действительно важно.
— Я слушаю тебя, — нехотя обронил Аллен.
Теперь он мог себе позволить ходить по «Розе» в своем роскошном халате, выкрадывая солнечные лучи для златотканой основы парчи.
Кит усмехнулся, и взял его за отвороты этого халата — будто собрался притянуть к себе для поцелуя. Но вместо того прошептал на ухо, вытянув шею и вытянувшись сам:
— С тобой крайне жаждет познакомиться одна высокопоставленная и влиятельная при дворе особа. Ты же слышал сплетню про то, что Диком Бербеджем заинтересовался Топклиф? Так вот, знай: тебе повезло гораздо, гораздо больше.
* * *
В этом городе воняло Содомом.
Не то, чтобы такой солидный и уважаемый, да-да, уважаемый, несмотря на происки еретиков и разных мерзавцев, человек, доподлинно знал, как именно воняло в Содоме. Но стоило распрощаться с возницей, с которым довелось заночевать под закрытыми воротами у самого Нью-Гейта, Джон Шекспир понял: этот город воняет похлеще самого Ада. И дело было, конечно, не в запахе.
Он и сам был скорняк, хотя и успел побывать и бейлифом, и позаседать в городском совете, прежде чем эти иуды из числа приверженцев королевы прогнали его оттуда — так боялись его несломленного твердого в вере духа, — так вот, ему ли, с его-то ремеслом, воротить нос от какой-то гниющей кучи.
Куч тоже хватало, и многие были куда больше той, за которую городской совет щемил его не первый год. Но дело было в другом. В виселицах Тайнберна, на которых болтались его братья во Христе. В криках и стонах, в протянутых руках, поминутно, пока он шел, высовывавшихся из ужасающего Нью-Гейтского застенка.
Содомом воняло от разряженных девок и щеголей, закрывающих носы надушенными платочками, — сладковато, мерзко, как и положено греху. Они спешили прочь по своим делам — им не было дела до тех несчастных, кто оказался настолько тверд в вере, что даже страшные лондонские тюрьмы не могли сломить ее! Джон Шекспир твердо помнил, что Господь сжег своими огненными стрелами Содом и Гоморру как раз за это: за равнодушие, за корысть, за то, что жители их отказались помогать ближним своим в беде.
Он же, Джон Шекспир, хоть и был добрым христианином, все же не из тех, кто смиренно клонил выю под ударами судьбы. Он был тверд, некоторые, как его женушка и невестка, предпочитали говорить — упрям. Но разве это упрямство — выполнять все клятвы, обеты и все свои зароки? А первейший — тот, который дал накануне отъезда своего старшего, и, увы, бестолкового сына в Лондон: никогда не ступать в эту обитель греха, в погрязший в пороках город, именуемый Лондон.
