Проклятые медведи, проклятые служки, не умеющие ходить за зверями, проклятые шлюхи, проклятые актеры.
Впрочем, жаловаться на своих актеров он не мог. Последние полугодие выдалось урожайным на славные премьеры — толпы валили в «Розу» без перебоя. Ничего не испортилось даже после заключения шаткого перемирия с «Театром», проложившего второй мост через реку — от одного берега до другого. Хенслоу знал, как работает торговля: медведю подчас нужен хороший укол в задницу пикой, чтобы он понял, что хочет пожить еще немного, а актеру — хорошая конкуренция и черная зависть к соперникам.
Хотя, по правде говоря, тот же Нед Аллен не мог бы позавидовать наступавшему ему на пятки младшему Бербеджу — особенно в последнее время. Черные слухи стаями воронья кружили над «Театром», и Хенслоу начинал подумывать: стоило ли продолжать сотрудничество с теми, кто был зачумлен вниманием страшного старика Топклиффа?
У него по-прежнему был Кит Марло, скользкий, как селезень, — сколько ни топи, вынырнет, блестя перышками. Он и вправду был семижильным — ничто его не брало, ни вечные неприятности, ни бешеные попойки с драками. Оно и к лучшему — такого драматурга, гребущего золото окованной железом лопатой, трудно раздобыть. Можно было бы переманить из разваливающегося «Театра» еще и лопоухого придурка Шекспира — сам по себе он, может, и слабоват, но, спевшись с Марло, стал строчить пьеску за пьеской, и получалось у этих двоих недурно.
Минуя часовенку у Перис Гарден, нужно было перекреститься. Филипп Хенслоу был терпим ко всякому греху, если он только приносил деньги.
Но и войдя в свою обитель, полупустую и пока еще тихую, Хенслоу столкнулся с неприятностями.
Из гримерной Неда Аллена, единственного, кто всегда относился к своей работе совестливо и ответственно — будущий родственник надеялся, что таким же будет его отношение к браку и к семейному капиталу! — доносился поистине сатанинский грохот и отрывистая брань. Мелькнувший поодаль Джорджи Отуэлл напоролся на яростный взгляд Филиппа Хенслоу, подскочил на месте и дурашливо развел руками — что я, мол, поделаю, меня и самого соплей перешибешь.
Обуреваемый дурными предчувствиями, Хенслоу направился к размалеванной алыми розами двери.
Кажется, его театр кто-то заправски, остервенело громил.
* * *
Когда Джон Шекспир вернулся в «Театр» — слишком быстро, слишком мрачный, с опущенными плечами и поджатыми упрямо губами, отдышливый, то и дело промокающий платком свой высокий, как у сына лоб, Джейме понял все.
