Стемнело, и ворота вот-вот должны были закрыть. Уилл озяб и проголодался, в сапогах у него хлюпало, а спину саднило от кнута — значит, надо было отправляться туда, где теперь только и был его дом.
На Хог-Лейн, к Киту.
Умом Уилл понимал, что очень легко отделался. Вопреки его самым худшим опасениям, отец не поднял скандала, не полез в драку, не стал выяснять, что это за греховодник такой, к которому Уилл собирался уйти, оставив детей и венчанную жену. Умом — понимал. А сердце сжималось от тоски — такой глубокой, такой огромной, будто Уилла погрузили на самое дно океана. В одно мгновение из семьянина и доброго стратфордца, сына Джона Шекспира, он превратился в бродягу без роду и племени, которому заказан путь в родной дом. Уилл сделал это ради Кита и нисколько не жалел. Но ведь Кит не просил, напротив, отговаривал от безрассудного шага. Уилл сам сунул голову в петлю. И вот, удавка затянулась, а ноги вот-вот начнут болтаться в воздухе, не находя опоры.
* * *
Проклятые медведи таки сдохли.
За что только он платил надсмотрщикам — набитым дуракам, тугоумам, заплывшим жиром лодырям! Эти олухи за даже не поняли, что это была за болячка. Просто однажды, а вернее, вчера что-то случилось. Легли и испустили дух прекрасные медведи, выдержавшие несколько боев против мастиффов. Шкура, конечно, у обоих была здорово попорчена розоватыми шрамами, но их можно было выпустить на арену еще пяток раз, прежде чем затравить таким количеством псов, против которого ни один зверь бы не устоял.
Кажется, Господь наказывал Хенслоу за жадность.
Не успели его бордели, протянувшиеся вдоль береговой линии Саутуорка, оправиться от потерь из-за поистине чудовищной эпидемии итальянской хвори, нескольких девочек даже пришлось выгнать, чтобы не перезаражали еще уйму клиентов, как по весне случилось это. В зимние дни, сидя над гроссбухом и с тщательностью самобичевания высчитывая убытки, Хенслоу думал: хоть бы сифилис не пополз дальше, хоть бы не оказалось, что болен еще кто-то, и по укрытию или недосмотру зараза не прицепилась к его заведениям надолго. Он выскабливал эти заведения с такой тщательностью, с какой заводил когда-то первое из них — еще до «Розы», еще до двух прекрасных бойцовских арен, над которыми не утихал рев восторженных зрителей.
Сначала девки, теперь — медведи, мать их растуда.
Филипп Хенслоу шел в свой театр в самом худшем расположении духа, которое только можно было себе вообразить.
Все в этом солнечном дне раздражало его: от веселого ледохода по Темзе и противного скрежета наползающих друг на друга льдин до краснорожих от румянца молочниц, выкрикивающих дурацкие стишки, чтобы поскорее сбыть свой товар.
