Тяжесть сердца, напоенного горем, давила на мать изнутри, мешая мыслям просачиваться сквозь эту боль, и она слышала, как в безжалостно сжимавшихся венах трудно проталкивалась ее густая кровь. Она рассказывала сыну, как спала, где болело у нее с утра, что она ела и кто как посмотрел на нее, что слышала по радио и видела за окном, до рези в глазах наглядевшись за день на чистый снег, разлегшийся во дворе. Она кожей чувствовала посторонний взгляд и была уверена, что его обладатель думает о ней с плохо запрятанной жалостью, и от грубо вторгающихся в ее сокровенную глубь чужих глаз она ощущала колючесть этих любопытных взглядов, и, даже после того как человек проходил мимо, страх долго всасывался в нее.
Мать рассказывала снимку сына, как остановились сегодня под окном младшие школьники и долго катались с ледяной горки — и ей явственно представлялось, что один из них — ее Ванюша, тот, прежний, маленький, протянувший ей родную доверчивую ладошку. Она даже вздрогнула, когда острый голосок соседского малыша пробился сквозь стену, влившись капелькой света в ее раздумья. Она сидела прямо, и ее руки одиноко лежали на острых коленях. Потом Настасья Ивановна вспомнила первое сентября — день школы. Сама она была неграмотна и мечтала выучить сына. Когда сын впервые пошел в школу, для нее началась новая жизнь, и она видела сейчас перед собой тот день наяву, точно сама шла учиться. Причиной ее жизни был сын, и тишина ее души означала прежде, что сын счастлив, но теперь тишину эту она забыла. Счастье сына она понимала так, как представляли счастье ее предки-крестьяне, отдававшие земле свои веками накопленные знания и свой опыт, а взамен получавшие кусок хлеба, — жениться сыну надо на девушке из своего круга, чтобы жена не командовала сыном, а подчинялась ему и была верной и доброй, чтобы у нее родились дети, которых бы бабушка всеми силами помогала растить, и чтобы в доме было согласие, а что такое согласие, ей было ясно раз и навсегда: жена должна подчиняться мужу не задумываясь, как не задумывается человек, для чего он видит, ходит и дышит, эта ее уверенность была словно врожденной — как слух и зрение. Настасья Ивановна была твердо убеждена, что и другие люди думают так же, и подсознательно выбирала из окружающей жизни те события и слова, которые подтверждали ее мысли и взгляды, остальное же отсеивала, словно не замечая. Она считала, что человек должен работать и жить для семьи, и эти духовно здоровые крестьянские мысли, которым она всегда следовала, делали ее совесть неуязвимой. Явления жизни представлялись ей четко очерченными, и она всегда одинаково реагировала на них, и это было единственно честным отношением к жизни, ибо в основе его лежали ясные для всех мысли: не обманывай, не бери чужого, не делай подлости… — все то, что можно назвать велением совести, которой все должны следовать, но от которой часто отказываются ради личной выгоды: чтобы вкуснее есть, жить в более просторном и чистом доме — и это считают в порядке вещей и не удивляются себе, что переступают веление совести, и не возмущаются этим в себе. Но постоянно возмущаются этому в других людях, забывая, что поступают так же отвратительно, и делая вид, что сами всегда поступают по совести. Так обманывая друг друга и не находя ответа, почему же так делают они, и редко размышляя над этим вопросом, легко оправдывают себя тем, что именно так поступают многие. Придумывают разные хитрые мысли, облекая их в изящные слова, а на самом деле убивая себя, — ибо что значит наша жизнь без души? — и полагая, что вот, нам трудно, а детям будет легче, они будут честнее, забывая, что не родит гнилая яблоня здоровых яблок и дети их тоже будут жить со слепой душой.
