Давно это случилось.
* * *
В этот одинокий вечер мать уныло разбирала постель сына — медленно свертывала синее одеяло, изнуренное долгой жизнью, с поблекшим рисунком гигантских фантастических цветов, упрямо подминала кулачками толстую подушку внимательно проверяя, все ли ее углы плотно входят в углы наволочки, и долго выпрямляла морщины на чистой простыне, и накрывала ее тяжелым жарким одеялом. Ее некрасивые руки — с далеко выступающими из-под туго обтягивающей их сероватой кожи венами, — утолщенные в суставах, где скопилась накопленная годами усталость, двигались медленно.
Где бы ни был сын, он всегда находится от матери на расстоянии ее сердца. И руки матери, каждый отросток ее чувства принадлежали заботам о сыне, какая бы жизненная вьюга ни унесла его.
Мать сменила белье на постели сына, и, пока она его меняла, ей казалось, что вот-вот отворится дверь, впуская сына из ванны, и она скажет ему: «С легким паром», и Ваня ответит устало «спасибо», и распахнутая свежая простыня примет в себя его чистое раскаленное тело.
Внимательно оглядев работу — все ли в порядке? — и выровняв последнюю волну на одеяле, мать выключила свет и села на скрипливый стул рядом с постелью сына и так погладила подушку, словно на ней покоилась голова единственного ребенка. Она хорошо представляла в темноте его широкое лицо и слышала в равнодушной тишине, как обмирает ее остывшее сердце, чьи сосуды становились все уже и уже от боли возраста и материнского одиночества. Она долго сидела, задумавшись, и грубый резец горьких размышлений углублял бесчисленные овраги и овражки морщин. Впалые щеки делали ее лицо особенно уставшим и одиноким.
Она общалась с сыном силой любви и могуществом самовнушения, отстранившись от громкого пульса окружающей жизни. Как и всякий день, продолжало говорить радио, которого мать сейчас не слышала. Чуть легче жилось ей одной, когда время от времени она вслушивалась в посторонние голоса, населявшие треснувший ящичек радио. Мать никогда не могла уложить своих горестных мыслей в слова и была уверена, что они доходят до сына дорогой материнского ожидания.
Мысли глубинной боли постепенно покинули ее — их заменили обыденные, те, что легко становились словами: мать рассказывала, обращаясь к далекому сыну, чем она занималась весь этот нудный бессыновний день. Она говорила медленно и внятно, и слова наполняли комнату живым теплом, и ей казалось, что все вещи в комнате слышат ее и понимают ее. Все ее дни походили один на другой, но наконечник рассвета казался всегда началом нового необычайного дня — ведь каждое утро приближало ее встречу с сыном на целые сутки. Ее тоску мало кто мог понять. Она и без помощи света видела со своего места фотографию сына и, время от времени, поворачивалась к ней, оторвав глаза от подушки.
