Ганин сидел на кухне. Белый кафель блестел у него за спиной. На светлом пластике стола лежала стопка чистой бумаги. Ганин в раздумье покусывал шариковую ручку.
«Как обращаться к нему? — думал он. — Ну не Лариков же просто? И не товарищ? И не гражданин? Может, Андрей Николаевич? Нет. Это слишком ласково. Андрей?.. А, ладно, не в этом дело. Можно и просто — никак. А прямо…»
Ганин занес перо над бумагой.
«Я не только ненавижу и презираю тебя… — выплыло в голове. — Или «вас»?.. Нет, «тебя», конечно… «Презираю тебя и твою подлость… Нескладно как-то…».
Он смял листок и бросил в раковину. Попал.
«Вся твоя напускная страсть для того, чтоб досталась власть…» — опять начал он, но остановился сразу.
— Чудовищный бред, — перечитав вслух, удивился себе. — Страсть, власть… — Опять листок скомкал. Опять бросил в раковину. И опять попал.
Снова думал.
«Я молод, — вынырнуло в голове. — И свой позор еще как-то перенесу. Но за несчастье моих ни в чем не повинных родителей…».
Начал было писать. Остановился. Помотал головой.
— Я спятил.
Мял бумагу.
Остановиться он уже не мог. Снова писал чушь.
В комнату Ларикова проникал лунный свет. Прислоненная к стене, стояла картина. Лариков, одетый, лежал на кровати, заложив руки за голову, глядел в потолок.
Виля зажег свет в комнате. Отодвинул створку ширмы. Там стоял топчан.
— Мягкий, — отрекомендовал Виля.
Ася села.
— Мягкий, — подтвердила она.
— А я наверху, — сказал Виля и неопределенно показал в небесном направлении.
— Это где?
— Башенка у крыши, видела? Фонарем?
Ася покачала головой.
— Не важно. Свет тушить?
— Туши.
Свет погас. Сначала показалось очень темно, но вдруг опять все медленно обрело черты, призрачно осветившись теперь светом звезд и луны.
— Утро вечера мудренее, — предположил Виля.
И его Ася сейчас видела хорошо.
— Меня заодно проводишь, — неуверенно начал строить он планы — В военкомате у всех, видишь ли, любимую девушку требуют. Вместе с кружкой и ложкой. Может, ты за нее сойдешь.
Ася молчала.
«Ася, — продолжался кошмар на кухне Ганина, — жестокость и неблагодарность твоего поведения… Нет. Не поведения. А чего? Поступка. Какого?.. Ряда поступков последних дней…». — Черкал, вписывал, бросал., снова писал.
«Благодарность? Какая еще благодарность? Кому благодарность? Кому благодарность? Невозможно…».
Пялил глаза в противоположную стену.
«Родная моя, — предательски выплыло вдруг в голове, но он тут же спохватился. — Причем здесь это. Мать права. Где достоинство? Гордость моя где?»
