— Чего? — спросила Клара, а Андрей не ответил.
— Это ты зря, — огорчился Вараксин. — Забурился. Поможем.
— В чем? — не понял Лариков.
— Себя осознать. Вот, гляди, Валентин…
— Чего Валентин? — почему-то опасливо откликнулся фокусник. — Была у человека драма. Занимался человек нелюбимым делом…
— Очень нелюбимым, — подтвердил Валентин.
— Каким? — поинтересовалась Клара.
— Сантехника, — снова густо покраснев, ответил Валентин.
— А все силы души принадлежали иллюзионизму. Ночей не спал, отрабатывал номера. Мы его нашли…
— Кто «мы»? — спросил Лариков.
— Мы. Большеозерское телевидение. Человек осознал себя. Теперь он лауреат областного конкурса. Пишем программу.
Валентин, смущаясь, хлопнул в ладоши. Из-за шиворота у него вылетел голубь.
Хлопая крыльями, голубь сделал круг под потолком ресторана, сел Ларикову на плечо.
— Феноменально, — изумился Лариков.
— Вот так, — удовлетворенно сказал Вараксин. — А ты мерлехлюндию разводишь. Стыдно.
— Действительно стыдно. Вот наговорю я им всякого, — вздохнув, продолжал Лариков. — И про звезды. И про «свивальники». И про любовь. А потом все кончается. Сочинения сочинены. Отметки получены. И в дело идут совсем другие слова.
— Какие? — опять заинтересовалась Клара.
— Бабки, раздельный санузел, «гирла», — не раздражаясь, перечислил Андрей.
— Ну и что? — спросил Вараксин. — Ничего страшного. Кстати, кто такая «гирла»?
— Девушка, женщина, богиня или крокодил — это не важно. Все, что женского рода, — все «гирла». От английского «герлс», понимаешь ли, Петраркова ли Лаура, Пушкинская ли Натали… Это все детали.
— Печально, — согласился Вараксин. — Но, повторяю, ничего страшного. Это реальность, Андрюша. Так сказать, жизнь. И бояться ее не надо.
— Конечно, не надо, — охотно согласился Лариков. — Не в том печаль…
— А в чем?
— В том, что все те слова «нереальностью» оказываются. Понимаете ли, ребята, все то выходит — «не жизнь»!
Проводы кончились. В беседке еще горел свет, но гости уже разошлись. Мать мыла посуду. Несколько женщин ей помогали. Чистые тарелки составляли в высокие белые стопки. Негромко переговаривались, смеялись.
Кругом уже было совсем темно.
В подъезде. Шепот, негромкий смех, уговоры. Вилька упирался в стенку руками, и от этого Оля оказывалась как бы в загончике: деваться ей было некуда — по сторонам его руки, сзади стена, впереди — он сам.
— Я это, — бормотал он не очень уверенно, но настойчиво. — Это… люблю…
— Чего? — искренне не могла сообразить Оля.
