Якуб вмиг изменился в лице, будто и не было хмеля.
— Ты чего, Мирон? — сказал Якуб. — Веселье идет. Глаза разуй.
— Не я, вы слепы, — отвечал Мирон. — Хлебную самогонку пьете, а зерно Сидор у колхоза крал.
— Ты видел? — взвился Сидор.
— Не видел, да знаю, — осадил его Мирон.
Мирон окинул взглядом мужиков и баб.
— Сытно едите, хмельно пьете, — продолжал он. — А сами можете этак-то угостить? Не-е, в хатах шаром покати, дети голодные плачут. Глядят они, как их батьки у вора угощаются. Как они ради самогонки души продали.
— Прекрати, Мирон! — вскочил бывший фронтовик.
— Это он у вас украл. У государства! Лесом втихаря торгует! И вы знаете, но пришли в гости. Пришли пить и жрать краденое у страны, за которую недавно на смерть шли!
За столом было тихо. Бледный Якуб поднялся и стоял, опустив голову, двигая желваками.
— Помните, он даром не угощает. Он вами помыкать будет. Видели, как он местную советскую власть из-за стола выкинул? А мы за эту власть… Забыли погибших друзей-товарищей?
— Что же получается, Мирон, — сощурил глаза белый лицом Сидор, — чтобы мне жить, должен я тебя изничтожить?
— Мира не будет, — сказал Мирон.
И вышел. Якуб последовал за ним. Стали гости подниматься по одному из-за стола, И не глядели друг на друга…
Мирон сидел на крыльце детдома и держал в руке газету с фотографией Ольги Ивановны.
Спешил к нему Якуб. И была у него в руке та же газета.
А с другой стороны бежал Лепик. И ту же газету нес.
Они подошли, сели рядом. Посидели молча, и Якуб сказал:
— Орденом Боевого Красного Знамени… посмертно…
Мирон вприщур смотрел в какую-то свою даль. Потом проговорил:
— А принялись яблони-то, Якуб. В рост пошли… А, Лепик? Все до одной…
И смотрел вприщур в свою даль, в будущее, которое виделось ему светлым, потому что человек он был душой и телом здоровый.
В хату без стука прошел высокий и худой Сидор с иссохшим лицом, на котором горбился приметный нос. Теперь ему было лет на сорок больше, чем тогда, когда он рубил сад.
— Слыхал, умираешь, — сказал он и подошел к кровати.
Мирон, одни глаза прежние, лежал под стеганым одеялом и смотрел на Сидора с таким видом, будто ждал его прихода.
Сидор постоял над больным, вглядываясь в лицо, будто пытаясь разглядеть, какая она — смерть, и сказал без торжества, а даже с печалью:
— Выходит, моя взяла.
Сидор уцепил длинными узловатыми пальцами табурет и подсунул под себя, устроился, поскрипел им, вздохнул.
— Ни разу к тебе не заходил, а вот пришел… Умрешь, не спрошу.
