— Что вы делаете? — спросил Пранас.
— Проверял внизу котел.
— Разве была необходимость?
— Добре. Добре, — смущенно улыбнулся и опустил глаза.
— Вам ведь велено лежать. Как вам не совестно?
— Добре. Добре. — И тихо пошел по ступенькам вверх.
— Голый, ночью, на сквозняке.
— Добре. Не сердитесь. — Сверху он сказал: — Не говорите матери, что вы видели меня тут.
Утром в лабораторию пришла Инга. Она принесла анализы.
— Анализы поставьте па окно. А собачку выпустите за дверь, — сказал Йонас. Он был в больших темных очках, которые только подчеркивали припухлость правой скулы.
— Имя? Фамилия?
Она сказала.
— Раздевайтесь. До пояса. Адрес?
— Не знаю, — сказала, — не интересовалась. Зеленый домик при въезде…
— На доме разве ничего не написано?
— Может быть, — сказала. — Я посмотрю.
— Детскими болезнями болела?
— Наверно.
— Корью? Дифтеритом?
— Пишите.
— Сейчас на что жалуетесь?
Она не ответила. Он не настаивал. Постучал пальцами в спину, в грудь. Послушал.
— Сядьте. Положите ногу на ногу… Выпрямьтесь.
Она горбилась, и Йонас угадал, что она стыдится своей неловкости.
— Прилягте. Вдохните. Выдохните. Вы болели туберкулезом?
— Да.
— Лежали в стационаре?
— Да.
— Одевайтесь. Спасибо. Вы должны пить молоко в большом количестве, больше бывайте на воздухе, спите при открытом окне, витамины — в комплексе… — Потом он еще сказал: — И больше белков. Вы должны увеличить свой вес… Сделайте рентген.
Он подал ей рецепты и направление и еще два больших листа, что заполнил нынче ночью.
— Не ради службы, а ради дружбы — отдайте в контору табель амбулатории…
— Разрешите идти?
Сестричка подала ему кофе, он поднес горячую чашку к губам и обжегся. Инга пошла вдоль улицы своей неуклюжей боязливой походкой, казалось, главное для нее — перенести свое тело в другое место и остаться при этом никем не замеченной.
…У дома Вайткусов тем временем происходило нечто похожее на бомбежку или обстрел. Из окна чердака вылетали предметы, вещи и свертки, падали с десятиметровой высоты, грохались и поднимали клубы пыли. Инга остановилась, с жадностью и непосредственностью ребенка наблюдала за процессом разрушения. В окне второго этажа была видна голова матери. На лице ее была написана гордость, и смущение, и растерянность.
— Бомбежка! — мать так и сказала женщине с собачкой на руках.
Разрушение и вправду имеет свое обаяние и свою притягательность не меньше, чем творчество. Об этом можно было бы судить по лицу Пранаса, который с топором в руках на чердаке расправлялся со старым шкафом.
