Промысел Эдика он запрезирал. Его самого кормил язык.
Он обнаружил, что намаявшиеся в долгих рейсах моряки торгового и рыбаки тралового флота — сентиментальные в массе ребята, сошедшие на берег всего на неделю или того меньше, истосковались по новостям, по суше, по задушевной застольной беседе. Стал специализироваться на задушевных беседах. Оказалось — несложно. Моряки народ нетребовательный.
Исподволь формировался репертуар — истории о собственных мытарствах по белу свету, приправленные обезоруживающей самоиронией; пошли в дело и нерпы, охотиться на которых он прекратил по причине жалости к этим нежным амфибиям, плачущим человеческими слезами при виде охотника; и отчаянная мошка на золотых приисках, и верная далекая семья на Курской аномалии, и пешие его переходы с эскимосами по тундре, очень смахивающие по сюжетным линиям на что-то всем знакомое, родное, читанное в детстве; и лихие совхозные лошади, утопленные на болоте… Правда мешалась с вымыслом, сверкала в рассказах всеми своими гранями голубая Чукотка, аудитория горевала и радовалась вместе с ним. Присутствовавший изредка на дармовщинку на таких застольях Эдик Мирский, человек с артистическим образованием, с горечью отмечал творческий характер вранья — он так не умел. Вскоре Мирский сгинул, накрыли на фарцовке.
К концу навигации, когда бухту Нагаева навещали только ледоколы, для него наступали времена голодные и он отправлялся на свой промысел с попутными автопоездами вверх по зимней колымской трассе, делая привалы где можно. Шоферы — самая популярная профессия на Чукотке. Трасса в тысячах автомобильных огней. Машины везли лес и продукты, тракторы и горючее, буровые станки и кирпич, доставляли почту и новости. Захватывали и бородатого человека в телогрейке и оленьей шапке.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ольге Николаевне повезло, он оказался на месте, на улице Портовой, связанный на этот раз подпиской и предупреждением: «Или устраивайся в двадцать четыре часа, сукин сын, или посадим за тунеядство».
Она ужаснулась, увидев добровольную камеру — сырую конуру с занавешенным газетой окном, с консервными банками на столе, набитыми окурками, вдохнув застарелую вонь. Еще больше ужаснулась, разглядев и не узнав в бородатом, с воспаленными глазами и прыгающими губами мужике своего Гришу.
Место Мирского в комнате, на нарах, теперь занимал другой товарищ по вольной жизни, по случайности его дома не было, ушел разжиться пустыми бутылками.
