имел в виду Макиавелли, когда давал свои «советы» князю, какие сдвиги в мышлении стоят за его блестящей риторикой. Сделать это значит не просто связать текст с историческим контекстом — событием, — но увидеть, как
мысль автора участвует в этом событии, разыгрывает его, сама является актом разрыва с прошлым или призывом к таковому. При таком подходе никакого противоречия между теорией и историей нет: они составляют единое целое, потому что предмет политической теории сам историчен и событиен.
Б) Среди прочих социальных наук политическая теория является наиболее философской дисциплиной, поскольку для нее центральной проблемой является конституирование общества в его единстве и поскольку она интимнее их связана с историей — сферой возникновения и гибели. По отношению к философии политика — это не просто один из предметов, а родственный ей проект, проект практического захвата целого мира, который философия набрасывает в воображении. «Политика» в современном ее понимании рождается тогда же, когда и философия, в Древней Греции — с секуляризацией и геометризацией человеческого сообщества. Алкивиад был учеником Сократа, а Александр учился у Аристотеля, и оба они ставят себе политическую задачу захвата целого мира, так же как их учителя стремятся охватить мир умом. Более того, не только политика является предметом философии, но и философия часто бывает предметом политики, когда она (философия) становится призывом и средством к переустройству мира.
Итак, политическая философия формируется на пересечении философии и политики, и поэтому сама она не чужда практике.
3. Но и не тождественна ей. Мысль одновременно отстает от практики — ей нужно время, чтобы разобраться в ситуации, часто отойти назад в прошлое, и обгоняет ее — часто философу скучно делать то, что ему заранее понятно. Философ — революционер по определению. Он обобщает, завершает мир в уме и мысленно воссоздает его с нуля. Но это же, как ни странно, может делать любой дурак. А ведь надо еще понять, откуда взялась такая возможность — где в мире ноль и где в мире гибель. Философ должен различать в мире зоны разрыва и брожения и вмешиваться в них вместе с другими. В отношении проектирования лучшего будущего у него никаких привилегий нет — есть только тренированная способность замечать грани.
Между языком и методом философа и политическими пристрастиями большой связи нет. То есть, скорее, она очень индивидуальна — широкие классификации здесь неуместны, потому что политический выбор выражается на микроуровне, в тончайших стилевых сдвигах. Впрочем, есть некие политико-стилевые комплексы, которые выходят за рамки простой политической позиции и к которым трудно отнестись позитивно. Например, фашизм — сублимированный правый политический стиль, где означаемым любого символа всегда является подавляющая сила субъекта. Или нечто, что я назвал бы бюрократическим либерализмом, — мысль, которая говорит на языке власти и боится сделать шаг в сторону от него (к сожалению, этот резонерский стиль заразил, например, многих мыслителей сегодняшней Германии). К сожалению, именно близость политической философии непосредственному практическому интересу субъекта делает ее столь трудной и столь коварной профессией.
