Хабер подошел к магнитофону, скрытому в стене у кушетки. На нем он записывал все сеансы. Записывающий аппарат без звуковых сигналов был особой привилегией психиатров. Хабер стер запись.
Потом он сел за свой большой дубовый стол, открыл нижний ящик, достал бутылку и налил полстакана бурбона.
Полчаса назад никакого бурбона тут не было, как не было его уже двадцать лет! Когда нужно прокормить семь миллиардов ртов, зерно слишком ценный продукт, чтобы гнать из него спирт. Эрзац пива и — только для медиков — чистый спирт — это все, что было в его столе полчаса назад.
Он выпил залпом половину, помолчал, немного погодя встал, подошел к окну и взглянул на крыши и деревья. Сто тысяч человек. Над спокойной рекой спускался вечер, но горы еще были ясно видны.
— За лучший мир! — сказал доктор Хабер.
Он поднял стакан и стал пить виски медленными гурманскими глотками.
Нам придется научиться помнить, что наша задача — только начало, и что нам никто никогда не окажет помощи, кроме помощи ужасного, немыслимого времени. Нам придется узнать, что бесконечный водоворот рождений и смертей, из которых мы не можем вырваться, — это наше сознание, что силы, объединявшие миры, — это ошибки прошлого, вечная печаль, — это вечный голод неутоленного желания, и что выгоревшие солнца зажигаются неугасимой страстью погибших жизней.
Лавкадис Херн. О Востоке.
Квартира Джорджа Орра помещалась на верхнем этаже старого дома в нескольких кварталах вверх от Корбетт-авеню в запущенной части города, где большинству домов было по сто лет и больше. В квартире было три большие комнаты и ванная. Из окон открывался вид на реку, по которой вверх и вниз по течению проходили суда, яхты, лодки.
Он отчетливо помнил свою другую квартиру — комнату восемь с половиной на одиннадцать футов, с конусообразной печью и надувной кроватью, с общей ванной в конце длинного, крытого линолеумом коридора в восемнадцатой башне Корбетт-Кондеминнум, которая никогда не была построена.
На троллейбусе он доехал до Уайтеккер-стрит и пошел вверх по широким темным ступеням, вошел, уронил папку на стол, а свое тело на кровать. Он был в ужасном состоянии. Он чувствовал боль, истощение, замешательство. «Я должен что-то делать», — говорил он себе отчетливо, но не знал, что. Он всегда делал то, что, казалось, следует делать, не задавая вопроса, не принуждая себя, не беспокоясь. Но эта уверенность оставила его, когда он начал принимать наркотики, и теперь он был сбит с толку. Он должен действовать, должен взять свою судьбу в собственные руки.
