Когда слухи об утвержденном новом проекте разнесутся по всем документальным дирекциям, я часто буду слышать: «Классная идея! Снять детей и родственников известных нацистов! И почему никто раньше не додумался?! Ведь на поверхности же!» Сказать прямо, меня это тоже волнует: почему?
Волнует оттого, что, когда разыскиваешь человека и натыкаешься на его фамилию в кладбищенских списках где-нибудь в Баден-Вюртемберге или Гамбурге, становится обидно, потому что ты не успел. Не успел к «детям», которые уже умерли. Я не успела к сыну Кальтенбруннера, шефа РСХА, не успела к Борману-младшему – сыну рейхсляйтера Мартина Бормана, священнику, единственному представителю большой семьи, готовому сниматься, но к моменту запуска проекта уже страдающему от тяжелой болезни. Не успела к сыну Рудольфа Гесса, таинственного рейсхляйтера, – Вольф-Рюдигер умер в 2004 году. Долгие годы он пытался доказать, что его девяностотрехлетнего отца убили в тюрьме Шпандау, где он отбывал пожизненное заключение по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге, и версия о самоубийстве самого загадочного человека Третьего рейха шита белыми нитками…
В 70— 80-е годы кое-кого из детей нацистских бонз (и даже некоторых родителей!) снимали немецкие телевизионщики. Их документалистика – особенно та, что касается Второй мировой войны, – разительно отличается от российской. Дело не только и не столько в менталитете, сколько в напряженной атмосфере умолчания, которая царит на съемочной площадке в паузах между вопросами, в сухом, сугубо биографическом подходе ведущих, в тщательной формулировке ответов собеседника. И как следствие – всё выглядит, на мой взгляд, по-театральному постановочно. Погрудный план, темный задник, правильное освещение. Ценнее мне кажутся другие съемки: в домашних интерьерах, рядом с семьей, и, конечно, никаких общих вопросов, влекущих за собой такие же обтекаемые ответы в духе «нацизм – это зло».
Меня всегда учили, что в своем герое нужно видеть человека. Простая мысль, невероятно сложная в реализации. Немецкие же журналисты, по крайней мере в фильмах, касающихся военной тематики и военных преступников, напротив, тщательно «припудривают» этого самого человека, сидящего перед ними. Теперь-то я понимаю почему: они всегда намеренно избегают присутствия всего человеческого в этой теме. Потому что человеческое несет в себе элемент оправдания. И мне, не желающей идти по пути немецкой сухой документалистики, в ходе работы пришлось столкнуться с этой проблемой. Ведь нет никакого откровения в том, что белое лучше видно на черном, равно как и наоборот. И каждая положительная черточка человека на фоне ужасов, им же сотворенных, смотрится опасной гиперболой.
