Следуя путём Гераклита, Ницше также считает мир игрой. Точно так же, как Платон, он побуждает человека осознанно включиться в игру мироздания. Но не в качестве шиллеровского свободного художника, создателя прекрасных шедевров, и как романтический волшебник, очаровывающий мир. Перед нами человек, становящийся творцом-художником собственной жизни — и созидающий ее, как произведение искусства. В этом и проявился почерк гения Ницше: он претворил эстетическую программу Шиллера и романтиков в практику само-образования, в искусство жизни. Игра, в которую играет Homo ludens Ницше — это его собственная жизнь. И играет он не во славу богов — ведь боги для него умерли раз и навсегда — а во славу себя самого; играя, он демонстрирует себя миру — и может над ним господствовать. Ницше рано сделал первый шаг в этом направлении. Ещё в 1872 году в работе «Рождение трагедии из духа музыки» он излагает учение, которое назовёт потом «метафизикой художника», и основная мысль которого состоит в том, чтобы разглядеть искусство при помощи оптики жизни[51]. Свою первую большую книгу Ницше посвящает тому, чтобы определить значение художественного творчества при помощи анализа фундаментальных жизненных сил, лежащих в основе искусства. Этот метод позволяет ему затем сделать следующий шаг: развернуться на 180 градусов и на основе искусства сформулировать теорию подлинной жизненности. В результате он создал фундамент философии искусства жизни, призывая своих читателей играть жизнь, стать художниками-творцами самих себя.
Такой подход возник благодаря тому, что Ницше вывел значение искусства и жизни из игры: из печальной игры — аттической трагедии, в которой друг в друге и друг с другом играют два главных жизненных начала, о которых мы знаем ещё от Платона: аполлоническое и дионисийское. Стоит обратить внимание на то, как Ницше определяет две эти силы: «Чтобы уяснить себе оба этих стремления, представим их сначала как разъединённые художественные миры сновидения и опьянения»[52]. Этими словами он указывает на происхождение аполлонического и дионисийского начал и сводит их к фундаментальному опыту человека: к переживанию чистой чувственно-физической витальности, которой Ницше присваивает ярлык «дионисийской», и к опыту мечтательной фантазии, в его терминологии — «аполлонической».
Аполлоническое начало — и для нас это главное — не выступает здесь, как у Платона, мерилом Добра, Истины и Красоты. Это не основной закон жизни, проявляющийся в игре. Нет, аполлоническое — это
