— Не дамся живым, — сказал Найда, лежа среди кустов лозняка. Он держал в руке камень, будто это было оружие, которым можно было обороняться, чтобы дорого отдать свою жизнь.
— Пусть берут живыми, — спокойно ответил Звагин. — Мне осталось чуть-чуть… а ты живи, борись!
Он первый поднялся на слабых ногах, замахал руками, словно хватаясь за воздух и подавая знак, что сдаются. Всех его сил, казалось, только и хватило на этот взмах, больше он не мог стоять и лицом упал в болотную жижу. Тогда Найда, слыша, как по кочкам с лютым лаем мчатся овчарки, понял, что все может закончиться раньше, чем подбегут солдаты, упал на безвольно распростертое тело своего друга. Обеими руками обхватил его, вдавил в землю и так замер, ожидая нападения разъяренных псов.
Кто знает, что учинил бы над ними начальник охраны местного лагеря Вилли Шустер, взбешенный их побегом, непокорством, их отказом подчиниться его требованию. Возможно, их растерзали бы у болотца эсэсовские овчарки или кто-нибудь из стражников прошил бы автоматной очередью. Но пленники уже не принадлежали ни лагерной администрации, ни взбешенному Вилли Шустеру. Судьба Звагина с определенной минуты стала частью большой политики: Берлин приказал передать его в распоряжение немецкого генерального штаба.
Звагина понесли на носилках, прикрыв грубым одеялом, и, когда Найда, придя в себя, из кузова машины в последний раз глянул на бледное, безжизненное лицо своего товарища, ему показалось, что в глазах того блеснули слезы. Звагин тихо, почти беззвучно что-то шептал. Это, вероятно, были его напутственные слова, которых Алексей не разобрал.
Его перегоняли из одного лагеря в другой, он настрадался и намучился так, что и вспомнить страшно, но ни на миг не забывал инженера Звагина, его глаз, что так молчаливо молили ничего не прощать и, если выпадет счастье, разыскать жену Катерину, доченьку Ольгу и не бросать их, горемычных, на произвол судьбы.
Найда пробыл в разных концлагерях более года. Возможно, в канцелярских гроссбухах пунктуальных немецких писарей было все это зафиксировано. Искорка живой мысли, тлевшая в нем, временами вспыхивала, и он сознавал, что еще существует, и, следовательно, время должно привести все к какому-то исходу.
Рядом на мокрой дресве лежал его немецкий товарищ Ингольф Готте, рурский шахтер: плечистый, высокий, с крутым упрямым лбом. Он принадлежал в подпольному лагерному центру сопротивления и не имел от Найды секретов. Оглядевшись, Готте тихо сказал:
