Лицо с унылой, кривой улыбкой.
Меланхолично-развинченный взгляд.
«Моё "я", – говорит он, – разбитая скрипка…
Жизнь и мысли – как медленный яд».
Называли подруги её хохотушкой
За весёленький, ласковый смех;
Всем мужчинам казалась хорошенькой, душкой,
Словом, жизнь обещала уютный успех.
Познакомили их как-то раз на концерте.
Говорил он, что «музыка – попросту шум».
Что всё в жизни стремится лишь к холоду смерти.
А искусство вселяет миражи в наш ум.
Рассказал, что читает он Ницше, что знанье
Ему душу убило и он враг людей…
– И зажёг в глупых глазках огонь состраданья,
И велел её сердцу забиться сильней.
И её перестали считать хохотушкой.
Похудело лицо, голос глухо звучал.
По ночам, тихо плача, уткнётся в подушку
И всё думает, что надо сделать, чтоб он не страдал.
И хотелось идти, доказать, что неправ он,
Что у жизни есть смысл… есть – любовь!
Если нужно ему, то… и в сердце усталом
Чуждо пела призывная кровь.
Они встретились вновь на осеннем бульваре,
У скамейки, где листья шуршат тополей.
В этот день он был, видно, в особом ударе
И охотно разматывал нити идей.
Придвигалася ночь. Он её расспросил
О семье, вскользь сказал, что становится сыро,
Процитировал Гейне и… вдруг предложил
Заглянуть ей к нему на квартиру.
Встали… Вышли, покинув вечерний бульвар.
Небо пурпуром пело меж туч!
Он спросил: не находит она, что мир стар?
И у двери искал долго ключ.
Сумрак комнаты-клетки. Пришлось им сидеть
На корявом диване, почти в темноте;
… Утверждал он, что жизнь – это тонкая сеть,
Что забвенье в одной красоте!
Доказал, что мораль презирать должен гений,
Что из чаши греха надо дерзостно пить!
Вдруг… дрожащие тихо ей обнял колени,
Зашептал: хочешь, дуся, моею ты быть?
Он курил у окна, не спеша, папиросу,
И, прищурясь на тускло мерцающий газ,
Говорил о наивной трактовке людьми полового вопроса.
… Отвечал ему блеск завороженных глаз.
И струилась из них чья-то воля слепая,
Кто-то в сердце вонзил остро жалящий шип:
То Вампир, кровь беззвучно и жадно впивая,
Мёртвым ртом к свежей ране прилип.
