– Я его вижу, бистер. Вижу его башиду, ода уже тут. Остадавливается. Од выходит. Сборкает дос в платок. Вот од у заддей двери…
И конечно, вошел Седрик, засовывая носовой платок в карман, и сказал:
– Теперь-то с ней все будет хорошо. Чуток расстроена, но она справится.
Потом он поцокал языком, глядя на бокалы, что я протер, и принялся их перетирать заново. Тем временем вкрадчивые пальцы моей простуды проникали все глубже и уже начали щекотать мне бронхи. Я снова мучительно чихнул.
Вскоре мы все дружно пили ром, сладко дыша друг на друга, и курили сигары из Джафны.
– Очень приятственное курево, голубчик.
Сесил и Селвин курили равнодушно. Седрик по-кроличьи подергал носом над своей сигарой и затушил ее. Я затянулся, закашлялся и никак не мог унять кашель. Скорчив мину, я изобразил опасение, что могу потревожить Веронику.
– Она в отлучке, голубчик мой. Поехала к мамаше – та животом мучается. Ну чистые, говорит, тебе уголья горячие в утробе всякий раз, как луку поем. Любит она его, лучок-то.
– Слышьте, – оживился Тед, – я вам счас сверху снесу, пока жены нет.
«Фу, тошнотворный лучок, – подумал я, – да еще консервированный, только не это!»
– Вы ж человек читающий, – сказал Тед, – и стреляющий. Я снесу вам показать стариковские книжицы и свои пистоли.
Он ушел, было слышно, как он топает по лестнице, а потом сбрасывает на пол коробки где-то на верхнем этаже. Селвин направил на меня дуло своего открытого рта и сверкающие слепые стекляшки очков и сказал:
– Ты, бистер, ты ездил из дашей страды.
– Да, на Цейлон, – признался я.
– Ага-а-а, – обрадовался Селвин, пятясь в медленном танце, ром плясал тоже, мерцая в его руке. – Оди мде сдились во сде, эти чужие страды. Китаи, иддусы и все оди. Мде сдилось, что я с дими говорю. Страддыби словаби. А щас я вижу того чердого из тех краев, вижу, как его бьют.
– О чем это ты? Кого бьют?
– Оди – его, – сказал Селвин, уставившись на меня взором Сивиллы. – Парди бьют его за то, что од из чужих страд. А-ааа, я вижу.
Я бы настоял на более подробном описании его видений, если бы в эту минуту не появился Тед, таща под мышками две коробки.
– Вот это вот, голубчик, – сказал он, – мои пистолики.
А потом, когда всем по новой налили рома, дух мой воспрянул, оттого что я держу в своих восхищенных руках всю историю оружия: и пистоли разбойников с большой дороги, и мушкетон, и нарезную винтовку времен Крымской войны, и тяжелые служебные револьверы, и маленькую карманную дамскую модель, и маузер. Вскоре мы все в исступлении взводили курки, прицеливались, жали на спусковые крючки, а перед пророческими глазами Селвина непрерывной мрачной процессией шествовали все те, кто был убит из этого оружия.
