— Ты чего тут ходишь? — вдруг окликнул его спокойный голос.
У костра сидел на корточках усатый, круглоголовый солдат, помешивая сучком в котелке.
— Давно началось отступление? — тревожно подбежал к нему Мариша.
Солдат расправил усы.
— Как тебе сказать? Вчерась еще.
— Как вчерась? — стал в тупик Мариша.
— Да очень просто.
Солдат залился тихим ехидным смешком.
— Ох и воины! Откуда вас таких зеленых пригнали только! Тут война кончилась, а он — «отступление». Проспал небось?
— Да в чем дело, товарищ, скажи толком? Куда все ушли?
— Куда? А на митинг — вот куда!
Солдат неторопливо достал из сумки ложку и, обжигаясь, отхлебнул из котелка.
Рассказ его был немногословен. Два полка, высланные на подкрепление, взбунтовались и пошли снимать артиллерию.
— На страшное дело пошли, боженька мо-ой! Командира нашего Сараджева взяли на штык. Замки с орудий побросали в яму, в ручей. А я вот тут дневалить остался. Вишь, братец ты мой, какие дела!
— Да, дела!
Мариша огляделся. Под кустом, наглухо накрытый палаткой, лежал капитан Сараджев. Руки его по-христиански были сложены на груди: об этом, видимо, позаботился неторопливый сторож.
— Что же теперь будет? — подавленно спросил Мариша.
— А что будет! Ничего не будет. Пошабашили, значит, войну — и конец.
Сторож расправил усы и принялся за еду.
«И конец…»
Мариша присел к костру. Неужели это конец? Он оглянулся на выставившиеся из-под палатки сапоги капитана, еще утром мечтавшего о горячей баньке, и понял, что случилось непоправимое.
Над Полесьем проносились осенние бури. В пустых полях один за другим проходили густые занавесы дождей. Земля совсем раскисла, реденькая ржавая мережка травы легко расползалась под ногой. Тускло, угрюмо, холодно висело низкое небо.
В глухой мути, придавившей землю на многие недели, смявшей в грязь опалые листья и серые колючки полос, только темные белорусские хатенки горели яркой золотой зеленью крыш: зацвели на долгих дождях мхи.
Раскиданные в беспорядке вдоль дороги, хатенки эти точно пригнулись под дождями, глядели в поля из-под низко надвинутых крыш слепо и подозрительно.
Боялись сказать, чего ждали с росстаней. Молчком, про себя таили, но глаза держали на дорогу. Жадно стерегли.
В полях шли дожди, гонимые ветрами, и дорога под самыми окнами хатенок застыла глубочайшей грязью.
Чтобы попасть в штаб, нужно было задворками обойти деревню и за околицей, у перекрестка, — там, где под зацветшей лишайником крышкой креста зябко поджал ноги одетый в лоскутный передничек христосик, — только там можно было перейти по настилу эту непроходимую топь.
