Я чувствую, что она мной манипулирует, но мне все равно.
— Ладно.
— Пообещай это, Руби.
— Обещаю, — говорю я. — Я найду твоё сокровище.
Это первая ложь, которую я говорю своей умирающей сестре, но она не будет последней.
Позднее этим же утром, когда добрые люди Уайлдвелла, включая моих родителей, в церкви, Сейди просит меня это сделать. Мы лежим, свернувшись калачиком на ее кровати, ее хрупкое тело укрыто тремя одеялами, и я перебираю ее волосы, как делала раньше, до того, как они стали выпадать.
Пальцами я касаюсь ее щеки… слишком бледной, липкой и неестественной.
Из моего крепко зажмуренного глаза сбегает слезинка, и я ее смахиваю. Движение пробуждает мою сестру, и она прижимается ближе. В последние два месяца даже в жару она всегда оставалась холодной, и ее ледяные пальцы гладили мою теплую кожу, умоляя остаться меня чуть дольше, остаться ночевать.
— Сыграй мне что-нибудь, Руби.
Нельзя сыграть на губной гармошке не дыша, а от одного взгляда на нее у меня сдавливает в груди.
— Ложись обратно в постель.
Пальцы Сейди поглаживают мой висок.
— Почему ты плачешь?
Я смотрю на мою сестру, на ее впалые щеки и тонкие волосы, на непокорные глаза, обещающие бороться, и говорю очередную ложь.
— Мне приснился день, когда убили бабочку.
— Почему она должна была умереть? — сипит Сэйди, делая глубокий вдох. Воздух пахнет соленым морем и туберозным лосьоном, которым я растерла ее сухие руки. Но она этого, конечно же, не чувствует. Сестра перестала различать запахи неделю назад.
— Она была прекрасна, — говорю я, и снова возвращаюсь в тот день четыре года назад. В моих мыслях бабочка — водоворот жёлтого и оранжевого. Моя память может быть скорее воображением, но когда я думаю о ней, когда я рассказываю историю, бабочка рыжевато-ржавая, словно бархатцы, с точечками белого и чёрного. В моем представлении, её крылышки разорваны, а тельце раздавлено, но, возможно, я тоже это придумала.
Хотя я помню и продолжение: темные волосы, нависшие над зелеными глазами, грубые мальчишеские пальцы, забирающие бабочку с моей ладони. Камень, удар.
— Это было больно, — говорю я Сейди, хоть она уже и слышала эту историю раньше.
— Это было милосердием.
Сейди начинает говорить, но ее разрывает кашель. Ее тело трясется от его силы, от неконтролируемых движений заставляющих ее шею ослабнуть, а голову запрокинуться. Я обнимаю ее сзади, прижимая к себе спиной, и крепко держу. Я чувствую, как отзывается ее дрожь в моих костях.
