Разрушенная и обледенелая, стала палуба свалкой железного лома, треснувших бочек, досок. Обрывки снастей треплются по ветру, как вороха чудовищных волос.
Открыта настежь доска больверта. Я скрестил мертвецу на груди руки, завязал ему лицо его же курткой из чертовой кожи и крепко прикрутил к ногам тяжелый шатун.
И когда, ногами вперед, медленно, как бы в раздумье, мертвец стал двигаться от толчка к борту с перекатной волной, я снял шапку и, утирая мокрым мехом лицо, громко прочел «Отче наш».
Голова мертвеца долго носилась по темным волнам у самого борта. Рыжеватые волосы гладко откинуты водой назад. В последний раз я заметил на бледном лбу глубокие черные морщины, куда въелся уголь…
У винтового ворота, у груды заскорузлых, скрипящих на ветру брезентов лежит Никодим.
Он без шапки, точно спит. Его светлые волосы, стриженные по-морски в кружок, вода причесала ко лбу. Рот открыт. Я нагнулся: по краю губ течет темная кровь…
Волна мирно ходит по палубе, заливая светловолосого нашего плотника Никодима, безбородого парня. Я потянул на него брезент. Он ломится под пальцами, примерз.
А у кубрика за камбузным шкафом — насмешка бури — баки с водой даже не помяты и крышки плотно привинчены.
Когда шхуна легла из пролива Железных Ворот к Калгуеву острову, я сам привинтил крышки: бежали навстречу седые гряды, точно цепи белых солдат неслись на приступ из океана и я был уверен тогда, что нас будет трепать.
Я обошел шхуну, вернулся к брезентам.
Никодим уже не лежал там. Парня смыло волной.
Рулевой, латыш Берзинь, лоцман Иван, этот не то норвежец, не то немец Адам Дубсен и капитан-хозяин шхуны, — еще четверо должны быть на корабле.
— Гей, кто жив, выходи, гей, гей!
Только вода журчит, только шумят космы сорванных снастей. Обмерзлая шхуна молчит…
Пустыня неба, пустыня вод. Всех смыло… Гибель… Я сухо, как собака, завыл.
И от воя кто-то другой, неистовый, крепкий разогнулся во мне, — зверь сильный, живой, вопиющий, вечный зверь-человек…
— Спасите! — звал я и все мускулы судорожно сжимались, топали, бесились, выли во мне.
Я бросился вниз.
Железной лопатой зашвырял уголь в холодную топку, — голый, захлебываясь потом.
Уголь гремел.
Точно тысячи сумасшедших, голых и скользких склонялись и выпрямлялись во мне, гремя железной лопатой о чугунную заслонку. Я бросил в топку горящий фонарь — пламя вспыхнуло, лизнуло тьму… Огонь…
Запел в круглом жерле ликующим гулом огонь. Жаром опалило грудь, лицо, я ослабел.
Я упал…
