Если Томас уходит на войну, он должен это знать.
– Я сделала это, потому что…
Я так долго хранила все это в тайне. Что даст мое малодушное признание? Поэтому я решила его упростить.
– Если бы я призналась в том, что мы с вами сделали, – сказала я, – я могла бы запятнать ваше имя дурной славой, и это пугало меня. Я действовала из самых лучших побуждений.
Объяснение получилось действительно очень упрощенное, однако не такое уж неправдивое.
– Помоги нам Господь от таких лучших побуждений.
Но ведь не помог.
– Вас заставила сделать это ваша мать? И графиня Солсбери?
– Да.
В этом признаться было проще всего.
– И вы согласились хранить молчание.
– Да.
– Но Эдуард все равно когда-нибудь узнал бы об этом. – Томас с выражением бессилия и безысходности на лице продолжал: – Если бы я вернулся и заявил о своих правах на вас, об этом все равно узнал бы каждый. И когда я сделаю это, так оно, без сомнения, и будет. – Он резко выдохнул, как будто уже принял неприятное решение, и руки его сжались в кулаки. – Как говорится, лучше миновать участок плохой дороги как можно скорее.
– Примите мои искренние извинения, – сухо сказала я. – За то, что сделала только хуже.
Его рассеченная бровь по-прежнему выглядела зловеще.
– Полагаю, вы были еще слишком юны, чтобы оставлять вас одну в момент, когда нужно принимать такие важные решения.
Я снова напряглась.
– Я была вполне в состоянии принять их.
– Да, видимо, вы правы. Но мое долгое отсутствие так или иначе все усложняло, не правда ли?
Это было лучшее оправдание из всех, на какие я могла надеяться, и поэтому, когда Томас взял меня за руки, погладил мои пальцы, а затем поцеловал одну за другой мои ладони, я не противилась. Я подумала, что должна вновь закрыть повязкой самый страшный из виденных мною шрамов, после чего прикоснулась к нему губами.
– Вы очень великодушны, – пробормотал он.
А потом Томас взял мое лицо в свои ладони и поцеловал меня в губы. Здесь, под сводами погреба особняка в Бишеме, это должен был быть первый и последний раз, когда мы касались друг друга так интимно, – в знак признания того, что было между нами и, честно говоря, от безнадежности нашего положения. Первый и последний раз, когда кто-то имел бы право обвинить нас в неподобающем поведении.
– Да храни вас Господь, Томас.
– А я буду молиться, чтобы Он берег вас, миледи.
Складывалось впечатление, что, когда я вновь надела на него снятую повязку, вызвавшую такой всплеск эмоций, это вернуло нас на прежний уровень отношений между хозяйкой дома и ее управляющим. С камнем на сердце я развернулась и, чувствуя себя совершенно несчастной, возвратилась к себе, оставив его выполнять свои обязанности. Правильность моего выбора оставалась под вопросом, а неадекватность принятого решения лежала на поверхности. К тому же всю правду я ему так и не сказала.
