Кусает себе руки.
Где я?…
Огуречник.
Почему это не то? – ты слышишь, как море баюкает берег: баю-бай, баю-бай…
Гимназист.
А теперь мне нравятся мои худые руки, я нахожу их трогательными. Дорого настоящее, только настоящее – а тогда ты все взяла. Ты все взяла, так побудь же со мной!..…
У нее бедра выпуклые. Ее милое круглое горло. Это шла тогда она… ведь она довольно тяжелая… и шаги у нее полные… Она позволила мне расстегнуть тугой лиф ее амазонки!
Смеется.
Я вынул из ее волос шпильки, а рядом сидели гости.
Смеется – забывшись.
«Черноглазый, талантливый мой!»
Огуречник.
Ах, посмотри, закат горит сквозь сосны. Тихо, тихо… Уже закат горит сквозь сосны…
Гимназист.
Это она шла к тебе… А может быть, к своему любовнику из Ментона…
Огуречник.
Ведь ты не знаешь ничего, мальчик, у нее прошлое, как темная глубина. Твоя плоская детская жизнь рядом с ней…
Гимназист.
. . . . . . . . . .
Огуречник.
Ах, посмотри, закат горит сквозь сосны. Тише, закат горит сквозь сосны.
Гимназист.
«Вот, берите, ваша шапчонка. Вам напечет голову…»
Плачет. Ее голос за сценой, ликующий.
Ее голос.
О, проснись же, дорогая.
Я принес тебе мою любовь!
Занавес.
Сцена четвертая
Декорация первого действия.
Темная звездная ночь конца лета. Звездокопатель сидит на горе, колупает звезд из синего низкого свода и кладет в мешочек. Огуречник сидит ниже, свесив ноги по косогору.
Звездокопатель.
Укоризненно.
Ну вот, он убился, разве ж это не было все как сон. А между тем, в старой маминой кладовке вечно совещаются таинственные мамины кувшинчики, говорят о большом, темном, земляном шаре… И их безглазые личики – это жизнь, и зеленые ставни – это жизнь.
Внезапно оборачиваясь к огуречнику.
Ты ведь, собственно, все равно, что не существуешь, – ты просто сон, и это мне очень досадно, что ты меня все сбиваешь и сковыриваешь. А вот кувшинчики и любой чурбан были до тебя и будут после тебя, и вереск, и незнакомая девушка у озера.
Обиженно колупает звезды.
Огуречник.
Во все продолжение речи болтает ногами, сидя на косогоре и почти не оглядываясь.
Болван!
Свистит и болтает ногами.
Болван! Ворота были просто куском дерева, а я подхожу и говорю… – Это ты здесь прошел, милый. – Это твои шаги.
Поет.
«Кто целовал твои губки прелестные…» Ах, ты моя родная голубка! И ворота становятся – «мои родные».
Звездокопатель.
Ну, так почему же после тебя остается только пустота, труха? Вот смоляной запах и сосновые чурочки вечны и радостны. Вот они живут теплы, и радостны, и благодатны. Ведь все равно опять приходится приняться за меня же, так всегда. Ведь тебя, пустышка, так нет, что после тебя даже воспоминаний не остается по-настоящему! – А что и остается – наполовину мое.
