Впрочем, волновались все, так как всем хотелось понравиться Чехову.
Во время всего спектакля я неотступно смотрел из-за кулис в дырочку: Чехов в светлом пиджаке, со шляпой на коленях сидел в первом ряду.
А возле с ним – какой-то бритый человек (говорили: будто актер из «Художественного театра»), и этот бритый все время лез к Чехову в ухо и что-то шептал.
И было видно, что Чехову надоел этот бритый своей навязчивостью.
Думал я: и чего этот дурак пристает, шепчется, мешает, – так бы и дал по загривку.
И до сих пор эта досада живет: бывают такие противные личности – не скоро их, окаянных, забудешь.
Ну, чорт с ним, с бритым.
Важно другое: я видел, как смеялся Чехов, хлопал в ладоши и платком вытирал глаза из под пенено.
Скоро мы вернулись в Севастополь.
Дела пошли скверно.
Однажды среди малочисленной публики в ложе гимназисток я заметил одну такую неземную, что сразу – никогда не знавший любви – нестерпимо влюбился.
С этого вечера я ждал ее в театр, ходил по улицам, мечтая встретить, бродил около гимназии, писал стихи, страдал, не спал ночей.
И если встречал, видел – лишался ума от сердечного томления первой любви.
Узнал, что зовут ее – Наташа Гольденберг.
Узнал – где она живет.
И дом ее чудился дворцом сокровищ.
При встречах Наташа так ослепительно улыбалась, что ноги мои подкашивались и голова заполнялась пьяным туманом.
Но познакомиться не смел, о, нет, и только таял, как снег весной.
И тогда начал писать большую повесть о Наташе, о любви первоцветной, тайной, невысказанной, неясной, но покоряющей.
Любовь затмила и театр, и море, и весь мир.
Даже, вследствие дурных дел в театре, начавшийся голод был незаметен: из-за любви я давно потерял аппетит, вполне насыщаясь неизведанными чувствами и повестью о любимой Наташе.
Спасать положение театра приехал знаменитый Мариус Петипа, но не спас, запировал и уехал: на что мы ему, голодные, бледные, неприкаянные.
Труппа расползлась, разъехалась – кто куда, а я остался страдать в Севастополе, без копейки.
Но с богатым сердцем от любви.
Однако немедленный заработок стал необходимостью.
Сидя на камнях у моря влюбленным, голодным, одиноким, в лепете приливающих волн опять услышал голос пермских железнодорожников:
– Пропадешь, Вася!
Пропаду?
Ого! Подождите!
Разве решенье – строить жизнь – теперь не стало тверже, острее?
Стало. Чую.
Бросился в гавань наниматься грузчиком, носильщиком, рабочим.
Кинулся в торговое пароходство проситься в матросы.
Сбегал в Балаклаву к рыбакам – не возьмут ли в подручные?
