– А тебе что за дело, что я здесь писала?
– А я знаю, что вы писали!
– Ну, что же?
Гриша молча ковырял скамейку.
– Не порти скамейки. Вот видишь – и не знаешь.
– Нет, знаю.
– Так отчего же ты молчишь?
– Не хочу говорить.
– Не хочешь – не надо.
Она была очень красива; немного мала ростом, но пропорциональна; во всяком случае, выше мальчика.
– Вы – немка?
– Нет, я скорее полька. А что?
– Вы всё врете. Никаких полек не бывает.
– Ну, тогда я – русская.
– Зачем же вы тогда живете у немцев?
– Сколько тебе лет?
– Двенадцать, – соврал Гриша.
– Отчего же ты такой глупый?
Тот встал, чтоб уходить.
– Ты, кажется, рассердился? мне бы скорей нужно было сердиться на тебя.
– Я не вас хотел облить.
– Это, конечно, уменьшает твою вину.
– А вы мне уши надрали. Я скажу нашим мальчикам – они вас вздуют.
– И тебе не стыдно жаловаться? Ну, хочешь драться?
– Нет, не хочу: у вас очень хорошее платье, я могу его запачкать.
– Скажите, какой аккуратный! Просто трусишь.
– Ого!
– Нечего храбриться. Всё равно я не буду драться, я пошутила. Я никому даже не скажу про то, что ты меня облил, и когда ты к нам придешь, сделаю вид, что вижу тебя в первый раз. Хорошо? Это будет наш секрет.
– Хорошо. Только я к вам не приду.
– Почему?
– Мы к вашим не ходим.
– Так ты ко мне приходи в гости.
– А как вас зовут?
– Зоя Петровна Залесская.
– Зоя Петровна Залесская? – переспросил мальчик.
– Да. Так вот, будем знакомы.
– Хорошо, – сказал Гриша и пошел было прочь, как вдруг, вернувшись, спросил:
– А что значит Е. и М., которые вы писали на песке?
– Так ты же говорил, что знаешь, что это значит.
– Я просто так говорил, врал.
– Мне очень хотелось есть, и я писала «ѣмъ».
– Так «ѣмъ» через е пишется.
– По-русски через Ѣ, а по-польски через е, – понял?
– А буквы были русские!
– Ну, будет! Не приставай! Какие есть, такие и есть. Иди себе, и я пойду завтракать.
IV.
Встреча под кленом, не произведя, вопреки всем традициям «первых любовей», неизгладимого впечатления на Гришу Кравченко, тем не менее не выходила у него из головы. Он не рассказал о ней никому: старшим не требовалось отчета, а товарищам он соврал, что облил самое пасторшу, и для большей правдоподобности насказал таких подробностей, что вышло ни на что не похоже.
– На скамейке была смола, а пасторша-то толстая: как села, так и прилипла. Я поливаю, она хочет встать и не может… кричит, а я всё трясу… Прибежали Кошка с Тошкой немку отдирать, – я тут и удрал. Не знаю, как всё кончилось; наверное, горячим утюгом отпарили или скамейку разрубили. Так с дощечкой и ходит… мокрая вся, чулки полиняли!
