– Свои грехи и сказываю.
– Вот и сказывай.
– И скажу, – произнёс старик и умолк, водя глазами. Наконец, остановил свой взгляд на игумене и тихо повторил:
– И скажу… Маслов-то, Пётр Трофимович, как наследство получил? Брата на тот свет отправил, чтобы не делиться. Я знал, но я молчал, не мог говорить. Я мальчишкой у них в лавке служил, – кто бы мне поверил? Вот и молчал. Потом, когда уж старика Маслова в живых не было, я сказал один раз (совесть мучила) Петру Трофимовичу: «Пётр Трофимович, большой грех: я ведь знаю, как Виктор Трофимович померли, не своей они смертью жизнь кончили». А он посмотрел на меня и говорит: «Умный ты малый, Алёша (меня Алексеем звать), умный и толковый, а какой вздор мелешь! Делать тебе нечего, так я тебе дело дам!» И сделал меня старшим приказчиком, а было мне всего двадцать лет. Словно глаза мне отвёл, сделал правой своею рукою, ничего от меня не скрывал; многое я и сам по его поручениям делал, но всему был свидетель. Связал он мою совесть и невольным злодеем сделал…
О. Гервасий слушал, крепко сжав ручку монастырского кресла, не спуская глаз со странника, который тоже всё время смотрел на игумена. Казалось, что это монах признаётся в страшных грехах, а странник бесчувственно его слушает, до такой степени ужас всё яснее изображался на лице о. Гервасия, и как-то странно-равнодушно и обстоятельно раздавался рассказ старика. По мере того, как рассказчик развёртывал картину обманов, мошенничества, грабежей, убийств, – голос его делался всё глуше, повествование всё суше, он словно торопился, сокращал, – одни упоминания, имена, названия городов, суммы, годы, – будто чужой кто-то, какой-то демон читал обвинительный свиток, перечень, записную книжку…
Вдруг игумен прямо с кресла бросился на колени и, подняв одну руку кверху, другою схватив за руки умирающего, громко воскликнул:
– Заклинаю Богом Живым, клянись мне, что правду ты говоришь!
Тот презрительно скосился и торопливо вставил:
– Что мне врать? Видите – я умираю. – Продолжал свою исповедь.
Неизвестно, слушал ли дальше о. Гервасий. И того, что он узнал о деньгах, оставленных Масловым, которые так помогли и монастырю расцвесть, как сельский цветущий куст, и ему, игумену, строительствуя, забывать свои горькие слабости, – было более чем достаточно. Как сквозь сон, он слышал:
– Одному тебе, отец, сказал, душу отвёл. Пятьдесят лет в себе носил, теперь ты поноси!
О. Гервасий поднял голову и отшатнулся от умирающего: тот, закрыв глаза, улыбался во весь рот, обнажив гнилые зубы. Игумен перекрестился, прошептав: «да воскреснет Бог», по улыбка не исчезала, и когда он дотронулся до старика и сказал: «чему смеёшься, безумный?» – то узнал, увидел, что странник уже умер.
