Он сверлил стены, проникал в комнаты, прогрызал ткани, влетал в ухо и где-то внутри безжалостно ковырял; ковыряя своим острым жалом, пробирался в мозг, спускался по горящим жилам в сердце и там поедал все живое. И, обратив в ничто основы жизни, притиснул леденящим сном.
Припомнился Нелидову и этот странный сон.
Будто глубокой ночью очутился он на галерее собора. Все люди внизу казались ему одинаковыми, пестрелись одним лицом. Он стоял на галерее собора и, перегибаясь через перила, чувствовал, как, качаясь, они тянули его вниз вместе с собой. Но он не мог оторваться, не смотреть вниз на возвышение, высоко покрытое матовой парчой.
Подымалась – ходила парча, будто жила под ней живая грудь.
Всенощная давно кончилась, но народ не расходился, все ждали чего-то, устремляясь к этому страшному царскому месту.
Стояла тишина угрюмая, не было слышно ни вздоха, ни трения. Красные огни паникадил горели странно, с болью. Дым сожженного ладана кутал купол щемящей тоской.
И вдруг ударил колокол, ударил резко и буйно. Понеслись громкие звоны.
Как один человек, грохнулась толпа, и по замеревшим телам зыбью пронесся предсмертный стон…
Тысяча голосов, тысяча жизней выкрикнули со дна своего сердца веками скрываемую скорбь.
И зашевелилась парча. Стала медленно приподниматься. – А он перегибался весь на трясущихся руках. – Медленно приподнималась парча. И вмиг тихим светом осенился собор, но перила, не выдержав тяжести, рухнули. И с высоты он полетел вниз головой…
И вспомнилась другая ночь.
Нелидов вскочил, зашагал по комнате.
Синяя ночь.
Тронешь ее, – зальется кровью, спросишь, – затопит песней.
– Нет! – заговорило, обороняясь, испуганное сердце, – ты больше меня, куда просишься, куда стучишься, все двери открыты тебе, ты больше меня, синяя ночь.
Но раз вспыхнувшая, она не могла улечься и разгоралась.
Синяя ночь. Она выпила всю его кровь. Не различал уж ни форм, ни очертаний: все сравнялось и потонуло в любви, любовь охватила его, всю душу. И, синея в огне, просил он ее, просил эту ночь открыть тайну, – она изливалась из ее синих глаз.
Нелидов опустился на стул, зажмурил глаза, и вместе со стулом понесло его, как на крыльях.
Та, которую он любил… ее не было.
И было тогда так, будто не один, а с целым народом продирается он к лобному месту, к месту казни. Оторопевшие, они жмутся друг к другу и одного желают, одного ждут – смерти.
И вот она встает на лобном месте.
Сгорбленная, маленькая совсем старушонка и, как дитя малое, цапается тоненькими костлявыми ручками, постукивает костыликом, а сухими обтянутыми пальчиками помачивает себе запекшийся темный рот.
