Маяковский и его спутники | страница 33
Пора научиться управлять миром на незыблемых научных основах. Что мир устроен из рук вон плохо, кто знал это лучше, чем Хлебников, бездомный и нищий, вскоре превратившийся в «рядового 90-го запасного пехотного полка, 7-й роты, 1-го взвода», прогнанный и сквозь больницу для сумасшедших, и сквозь чесоточный госпиталь. Но дело касалось не только его одного. Ведь и «Пушкин и Лермонтов… были прикончены, как бешеные собаки, за городом, в поле». Как жадно хотелось Хлебникову крикнуть из смрадных погребов империалистической войны: «Клянусь кониной, мне сдается, что я не мышь, а мышеловка».
Хлебников медлить не мог. Надо «распутать нити человечества».
Этот одинокий, замкнутый человек глубоко принял в себя все беды действительности. Его написанные против империалистической войны стихи плечом к плечу стоят с тогдашними стихами Маяковского. Мысль о справедливом устроении мира падает лучом на цифровые выкладки Хлебникова. Важна эта горячая мысль, а не сомнительные расчеты его схем. Этот одинокий человек неустанно мечтал о сотоварищах. Он понимал, одному не справиться. Хлебников тоскует о союзах и организациях. Он учреждает их на бумаге. Вот общество «317», в него спешно вписываются все знакомые. Вскоре, обращаясь к Н. Кульбину из царицынского военного плена, откуда слышится самое страшное для Хлебникова признание – «благодаря ругани, однообразной и тяжелой, во мне умирает чувство языка», – он все-таки прибавляет в конце письма: «26 февраля в Москве возникло общество 317-ти членов. Хотите быть членом? Устава нет, но общие дела»
И время ли толковать об уставе? «Общие дела» вселенной в угнетающем упадке.
Из всех членов единственный Хлебников смотрел на общество не как на литературную шутку. Он верил в добрые воли людей. Верил в создаваемые им метафоры. Вот почему он величал себя повелителем мира – «Велимиром». И был «председателем земного шара».
И таким же председателем считал он и Маяковского.
Разумеется, тогда, в моей небольшой комнате, я не отдавал себе ясного отчета ни в размахе замыслов Хлебникова, ни в размерах его ошибок. Не представлял я и того значения, которое Хлебников придавал своему недавно измышленному обществу, список членов которого берег он на одном из привезенных в мешке мятых листов. В этот лист Хлебников, благодарный за гостеприимство, немедленно внес и меня. В ожидании денег и выезда Хлебников задержался в Москве. Утрами мы усаживались за стол, стараясь не допускать случайных гостей. Оба работали, перебрасываясь короткими фразами, и показывали друг другу написанное. Перебирали общих знакомых, беседовали о петроградцах, с которыми Хлебников виделся позже меня. Мне вспоминались слышанные о Хлебникове рассказы, и я осторожно проверял их правдоподобность. И видел, что Хлебникову неприятно, что его считают чудаком. В своем собственном представлении он был иным – смелым, ловким, говорящим громко, ведущим толпу за собой, – словом, очень похожим на Маяковского, которого Хлебников безоговорочно признавал и любил.