Они даже не шелохнулись. Молча смотрели на груду цепей. А потом в полнейшей тишине Муравьев произнес очень тихо и спокойно:
— Я никогда не надену на себя эти украшения.
Полковник Лобанов глянул на Муравьева и с досады стукнул кулаком по деревянному своему протезу.
— Я тоже вот ношу это украшение во славу России…
— Вы потеряли ногу в бою!
— А вы заработали железа в революции.
— Но я — офицер! — сорвавшись, закричал Муравьев.
— Вы были офицером, граф. А теперь вы ссыльнокаторжанин, — Лобанову стало нестерпимо жарко. Он должен быть суров с ними! — Выходите по одному! Штанину задрать! Сесть на козлы.
Никто даже не шелохнулся.
— Люди, — устало произнес Лобанов. — Не вынуждайте меня поступать с вами бесчестно. Так должно быть. Идите же! Вы знаете, что такое приказ. Приказ не оспоришь ни сердцем, ни разумом. Приказы должно исполнять. Я прошу вас, я прошу вас всех…
— Он прав, — князь Трубецкой первым шагнул из толпы. — Нет смысла сопротивляться. Мы больше не вольны в себе. Мы должны повиноваться. Будем же благоразумны, господа.
Он сел на козлы, закатал брючину и закрыл глаза. Кузнец схватил цепь. Замки щелкнули. Трубецкой все сидел. Рот его чуть приоткрылся, как будто князю не хватало воздуха, ему казалось, что по ногам его бегут ледяные мураши, полностью парализуя все тело.
— Следующий, пожалте, — равнодушно произнес кузнец-пермяк. Он заковал в железа не одну сотню осужденных. Он пережил и ругань, и проклятия, и угрозы, слезы и молитвы… Для него эта работа была такой же обыденной, как и любая другая. То ли лошадь подковать, то ли человека упаковать в кандалы — да какая, в сущности, разница?
Трубецкой медленно поднялся. Запинаясь сделал пару шагов. Тяжелая цепь билась о землю. Князь с трудом поднимал ноги и вдруг покачнулся. Борис Тугай рванулся вперед, подхватил Трубецкого и отвел в сторону.
— Сколько ж они весят-то, — жалко улыбаясь, пробормотал Трубецкой. — Это ж на весь мир позор и отчаяние, к ногам привешенное.
Он оглянулся на Муравьева.
— Давайте, теперь вы, граф…
И Муравьев не стал сопротивляться. В своем новеньком фраке он подошел к козлам и осторожно присел на них. Кузнец равнодушно глянул на генерала.
— Штанину-то задери, барин, — сказал он.
Муравьев упрямо покачал головой.
— Давай на порты. Украшения, тем паче, такие, на одежде носить надобно. Кроме того, твои железа куда более проносятся, чем портки.
Раздался звон, словно по жизни их погребальный, и Муравьева охватило то же самое чувство, что и Трубецкого. Он поднялся с козел, подхватил цепи обеими руками, прижал к груди и, мелко семеня ногами, вернулся к товарищам.
