— А если государь не дозволит?
— Тогда я в одиночку последую по следам этапа. Я не оставлю Бореньку в беде.
Кошин поднялся. Его сердце обжигала нестерпимая боль.
— Я предложу государю мою голову взамен на царское великодушие, — устало произнес он. — Я отдам в его руки мою жизнь, — граф прижал к себе Ниночку и тихо заплакал. — Неужто никогда не свидимся больше, доченька?
— Про то только Бог скажет…
— А не слишком ли часто он молчит в России…
— Может, на сей раз он и заговорит, а, папенька? — они поцеловались, обнялись, прекрасно зная, что им остаются только эти минуты, а потом судьба разделит их.
Мирон Федорович проводил Кошина до ворот кладбища. Там граф вцепился в широкие плечи кучера и отчаянно встряхнул его.
— Береги ее, Мирон, — захлебнулся он слезами. — Не оставляй ее одну. Бог проклянет тебя, если ты ее покинешь! Я дам вам с собой деньги. Заберешь их, когда точно будешь знать, позволят ли вам ехать вослед за каторжниками. Мирон, поклянись мне, что ты никогда не оставишь Ниночку!
— Клянусь, барин, — глухо прошептал Мирон.
— Ты теперь вольный человек, Мирон Федорович, и я тебе никакой не барин, — Кошин достал из кармана бумагу, которой официально давал кучеру вольную.
Мирон взял вольную дрожащими руками, поцеловал сначала письмо, а потом, изловчившись, и руку Кошина.
— Храни, Господи, весь род ваш, барин, — выдохнул он. — Барин, клянусь всем, что есть святого у меня, буду жить только ради Ниночки.
Туманным утром 11 ноября, когда островки на Неве и не разглядишь за завесой и мелкий бесконечно тоскливый дождичек все барабанит по крышам без перебою, в камере Бориса объявился генерал Луков. За ним следовали два ординарца с мундиром в руках.
— Лейтенант Борис Степанович Тугай, — громко и торжественно произнес Луков. — Я называю вас так, хотя вы и разжалованы. И я принес вам мундир ваш, хотя вы более и не достойны носить его. Одевайтесь. Через полчаса вы обвенчаетесь с комтессой Ниной Павловной Кошиной.
Церковь в Петропавловской крепости была пуста, промерзла и, несмотря на золоченое великолепие иконостаса, поражала всяк сюда входящего абсолютной своей безутешностью. Перед алтарем Лукова и Тугая уже поджидали несуразный поэт-философ Кюхельбекер и молоденький лейтенантик Алексей Плисский. Даже бывший тугаевский денщик Руслан Колкий был тут. Он стоял чуть поодаль у колонны и утирал растроганно глаза. И хотя на Тугае был мундир, все остальные по-прежнему были в одежке каторжан. Перед иконостасом отец Ефтимий хлопотливо зажигал свечи. Заслышав шаги пришедших, обернулся, вскинул руку приветливо.
