— Ну и что? Красивые и военные. И что?
Юрий уже откровенно смеялся:
— Во-о-от! Красивые и военные. Самое то, что любит принцесса Елизавета. Но она увидела тебя и не посмотрела больше ни на кого. Действительно, странно! Но нам эта странность на руку.
— А если она до вечера посмотрит еще на кого-нибудь? — засомневался я.
— Не посмотрит, это серьезно, мне со стороны видней. И я не помню, чтобы она на людях так улыбалась, а тем более, смеялась.
Я опять огляделся. И вдруг заметил, что красивые военные поглядывают в нашу сторону. Некоторые из них — те что при шпагах и другом холодном оружии — как бы машинально поглаживали рукоятки. Кажется, они разделяли мнение Смилянича и это им не нравилось.
— Слушай, Юрий, научил бы ты меня фехтованию. Тут, я вижу, без этого не обойдешься. Да и принцесса, если узнает, какой из меня вояка, засмеет.
Не мог же я прямо сказать, что по-настоящему испугался. Но мысленно тут же пообещал себе купить пистолеты и кинжал, с ними тем или иным способом, но разберусь быстрее.
Вот так я не поехал в Европу. Но обо всем, что происходило при саксонском и польском дворах мне подробно рассказала Леся. Уж она-то если и была детонатором, то детонатором с головой покрепче, чем у меня.
А я подружился с Елизаветой Петровной.
Того, о чем любят читать эротоманы, на первом моем свидании с принцессой не произошло. И на втором тоже, и на десятом. Смилянич оказался прав, принцесса меня полюбила, а настоящая любовь вначале стыдлива. Поэтому тридцатилетняя страстная женщина краснела, как девчонка, и меня тоже вгоняла в краску. От смущения я сболтнул, что не умею фехтовать, и она… принялась меня обучать. В общем, это были самые изматывающие свидания в моей жизни, даже Смилянич как-то не выдержал:
— Да ты, князь Дмитрий, похудел. Ну и пылкая же баба!
А когда я рассказал ему, что устаю не от любви, а от фехтовальных упражнений, он хохотал, как сумасшедший:
— Вот это я понимаю — принцесса! Мне бы такую!
В общем, царила вокруг тишь да гладь, которую нарушали только наши с Елизаветой Петровной уроки, да мои стрелковые тренировки на задах дома генеральши Загряжской. Все — и мы со Смиляничем в том числе — ждали разрешения от бремени племянницы государыни, ведь только тогда можно будет определиться: кто, с кем и за кого.
На самом деле только так говорится: тишь да гладь.
Продолжали кричать «слово и дело», после чего обвиненных тащили в Тайную канцелярию допрашивать и пытать.
На придворных куртагах, то есть приемах, куда имели доступ только придворные и генералы, императрица Анна Иоанновна выходила с герцогом Курляндским и ближайшей свитой, одаряя всех милостивой улыбкой или с плаксивым выражением своего толстого, отекшего лица. Государыня садилась в кресло и беседовала с Бироном или подзывала к себе по очереди тех, кого желала осчастливить своим разговором. Остальные старались улыбаться и делать вид, будто говорят между собой. На самом деле они внимательно следили за тем, что делалось возле кресла, тревожно водили глазами и старались угадать, кто нынче в милости, чтобы повертеться возле него, и на кого нынче смотрят косо. Как всегда одинокая, избегаемая всеми, стояла отдельно гордая Елизавета Петровна, дочь Петра Великого.
