Его не окрикнули, не попытались остановить. Артём испытал облегчение, что не надо никуда звонить, никого вызывать — военные уже на месте, разберутся.
Начался дождь. На парковке супермаркета скучали таксисты.
Уже в машине, на полпути к Маугли, ему внезапно стало страшно — он медленно опустил глаза и осмотрел себя, ожидая увидеть чёрно-красную строительную робу.
Джинсы, ветровка, мокрая от пота футболка. Он ощупал — для верности. Закрыл глаза и тяжело вздохнул. Затем опустил стекло, чтобы капли дождя падали на лицо.
Маугли бросился ему на шею. Волосы сына пахли яблоком.
— Оставайся здесь, я наготовила, — сказала Нелли, уже нарядная, с причёской.
Он согласился. Согласиться было легко.
* * *
Горела ТЭЦ — на другом конце города, в его воображении. Он видел это.
Несмотря на пережитый кошмар — или, скорее, благодаря пережитому кошмару — он чувствовал эйфорию. Жизнь чувствовал! Да, был и страх, липкий и комковатый, но Артём использовал этот сгусток как батарейку — стимулировал нервные окончания, реанимировал ощущение собственного «я». А ведь почти потерял, истёрся, обезличился…
Горела ТЭЦ. Это было не только видение, но и мысль. Мысль-заноза.
Что она значит?!
Он неожиданно понял. «Даже во сне горит». Комментарий в Интернете. Найти ту девушку или женщину, у которой бабушка была ведуньей… может, она…
«Глупость, какая глупость».
«Снегирь» не тронул его на подземной парковке, потому что на какое-то время пустота внутри него отступила, изгнанная воспоминаниями о сыне или уродливым азартом выживания — и «снегирю» это не понравилось. Они хотели другого. Они питались другим.
Одиночеством? Безразличием? Покорностью?
За окном поднималось, наползало что-то огромное, шарообразное, чёрное; катилось, проворачиваясь красным.
«Радиация, эксперименты… как же… Мы сами их приманили, пустотой внутри нас. Новый район, молодые, отстранённые, пустые… пузырьки газа в мутной жидкости, и хорошо если внутри семьи, а то ведь и по отдельности пузыримся…»
— Не отдам, — сказал он, — больше ни капли.
— Что, папа?
— Ничего. Танцуй, пожалуйста, танцуй.
Маугли выключил свет. В тёмной комнате горел экран телевизора. За окном, на другом конце города, горела ТЭЦ, горело слепое здание, пламя проворачивалось, шуршало, росло, но Артём смотрел на Маугли, только на танцующего Маугли, на него одного, отвлекаясь лишь на мысль (они не увидят, если мы будем счастливы, нас не увидят), которую тут же растоптал, размазал, а может, мысль ушла сама, потому что была правильной и кроткой, и ничего не осталось, кроме танцующего в мерцающей темноте сына — и так это было хорошо.
