Шибанула по ушам, прибила рёвом.
Вот теперь Артём вздрогнул по-настоящему.
Небо проткнули огромным прутом, и дыра стала оглушительно всасывать воздух.
— Сука, — процедил он, ныряя в подъезд, и услышал в ушах эхо собственного голоса.
* * *
Сергей Давыдович осмотрелся по сторонам и достал из-за пазухи арматурные кусачки.
Ха, а ведь когда-то его звали Кусач. Глупое, но опасное прозвище. Раз уж на то пошло, оно ему нравилось до сих пор.
Сергей Давыдович по прозвищу Кусач просунул в щель массивные губки болтореза, сжал длинные рукоятки — вторичные рычаги умножили усилие — и перекусил дужку навесного замка. Прозвище надо оправдывать, хоть изредка. Раньше он пользовался зубами — не для того, чтобы справиться с замками, а чтобы объяснить нехорошим людям последствия их нехороших поступков. Один раз вырвал мясистый кусок из щеки, в другой — отхватил мочку. Уважения и понимания резко прибавлялось. Нехорошие люди перестали соваться во двор. Погоняло прижилось.
Был ли он сам хорошим? Не его забота. Для своих он хотел быть правильным, чётким. Кажется, ему удавалось — все эти чёртовы годы, даже когда «своих» рядом не осталось.
Замок упал на подсохшую грязь и вдавился в неё, когда Кусач толкнул калитку. Дверь не открылась до конца, упёрлась в деревянный кабельный барабан, но Кусачу хватило и этого — он протиснулся на территорию стройки.
Он часто вздыхал по девяностым. В девяностые пёрло, в основном с границей — вывезти то, привезти это. Поднялся. Зажили. После кризиса едва хватило, чтобы помочь приженившемуся Димке, сыну, с новой квартирой. А вот чтобы разбежаться с бывшей по своим углам, пришлось продать ордена отца.
С женой всё перекосилось, когда съехал Димка. Или косо-криво было сразу? Он ведь знал, на что шёл, отхватив себе самую симпотную шалаву в районе. Знал до того, как пропал окончательно. Потом была страсть и упрямая поза — исправлю, только моей будет! На время сработало, лет на тридцать (хотя он догадывался, что она иногда подгуливает; сам тоже не был ангелом). Но к разводу привели не только эти тёрки. Сексом там пахло слабо. Потому что любая самая симпотная шалава, даже родившая и воспитавшая твоего сына, со временем превращается в склочную бабу с утяжелившейся кормой. Иногда он ещё видел в ней двадцатилетнюю блондинистую соблазнялку, но чаще — шестнадцатилетнюю, голой сракой на грязном подоконнике, с раздвинутой рогаткой, к которой выстроилась очередь из трёх членов (он стоял последним). А ещё — сорокапятилетнюю, криво размалёванную и пьяную в дым, в машине какого-то чурбана, откуда он вытащил её за волосы в грязный снег…
