Вместо недели Соня провела в Москве почти месяц. Я звонил каждый день, получая в награду полузабытые нотки нежности в её голосе.
К справочному бюро она подошла улыбаясь, и, когда я наклонился, чтобы подхватить чемоданчик, вдруг звонко чмокнула меня в кончик носа.
Влияния Давида хватило на две недели. Мы опять начали спорить, а потом просто ругаться по пустякам. Причиной для ссоры могли стать носки, забытые на диване, или неуклюжая шутка.
- Мне надоело твоё бесконечное ожидание чуда, - жаловалась она, вдруг позабыв годы щебетаний о собственных полупророчествах.
- Я хочу жить здесь и сейчас, понимаешь - не завтра и не когда нибудь, а здесь и сейчас.
Давид отказался обсуждать со мной эту тему.
- Страдания - это хороший знак, - сказал он. - Значит с Неба не махнули на тебя рукой. А советы, да ещё по телефону, совсем бесполезная штука. В семейных делах интонация важнее смысла слов. И кроме того, главные вопросы своей жизни человек должен решать сам.
Когда мы вышли из Дворца Правосудия, она вдруг заплакала.
- Я никогда тебе этого не прощу, - быстро повторяла Соня. - До самой смерти буду помнить и не прощу, слышишь, не прощу, никогда, не надейся, до самой смерти, никогда...
Слёзы капали с ресниц, катились по щекам, падали с кончика носа. Она сжимала в руке выписку из решения суда и поэтому вытирала их тыльной стороной ладони, отбрасывая в сторону, как ненужные, обидные доказательства слабости. Концы бумаги потемнели от слёз и повисли жалкими хвостиками.
Через несколько недель, в очередной раз позвонив Давиду, я услышал её голос.
- Что ты там делаешь? - произнесли мои губы, хотя ответ был очевиден.
- Местная я, - ответила Соня, - тутошняя, живу теперь здесь.
За окном накрапывал бойкий дождик литовского августа. Я долго ходил по улицам, не замечая мокрой одежды и светофоров.
На одном из перекрёстков меня остановил милиционер и принялся что-то втолковывать укоризненным тоном. Потом, внезапно осекшись, предложил отвезти домой.
Очнулся я в парке под горой Гедиминаса. Солнце уже село, и туман, поднимаясь над Вильняле, постепенно окутывал деревья и скамейки вдоль центральной аллеи. Вдруг нестерпимо захотелось уехать далеко-далеко, к тёплому морю, к людям, которые не только говорят на другом языке, но и живут по-другому...
Отъездная беготня потащила меня за собой, словно жестянку, привязанную к хвосту собаки. Закрутились, застучали колёса, ударили друг о друга зубья шестерён. Первый неровный звон ушиба о булыжник, за ним ещё один и ещё - да как пошло плясать, гудеть и переливаться - лишь успевай прикрывать пылающие уши.
