«Да нет, — бормочет Витомир, — я-то не видал, что они там делали. Мне Милияна сказала».
Увязает человек все глубже. Да открой же рот, думаю, чтоб тебе пусто было! Да скажи, что видел! Чего тебе стоит, господи? Иль ты неправду скажешь? Да скажи, мямля, ведь ни в чем не погрешишь!
Видать, даже судья захотел ему пособить.
«А когда она тебе сказала, Витомир? Сразу опосля того или позже?»
Но нет, нынче ему сам бог не поможет! Последние мозги отшибло у мужика.
«Сказала, — отвечает, — тою ночью, когда ей худо стало и когда мы позвали доктора Чоровича».
Ну что ты с им сделаешь, ничё не может из себя выдавить! Не может, к примеру, сказать, что ждал ее дома, когда она к Полексии ходила. Ну ладно, не видал, как та ее мяла, зато видал, как она вернулась, какая она тогда была. Все бы польза была. Но нет, ноне с им каши не сваришь, нипошто.
Поспрашивали они его, поспрашивали, все надеялись, может, сберется с мыслями, и наконец отступились.
Прогнал его судья на место. Пошел вон, думаю, болван. Мокрая курица ты, а не мужик.
А мы-то хороши — злимся на его, что ничё вспомнить не может, а сами про его беду и думать забыли. И он, брат, мучается, и ему не сладко приходится.
Стыд его ест, господи. Знает он, что промеж его и Милияны недавно было, знает, что вышел он перед ей негодяем, и теперича боится, как бы здесь про то не дознались. Ведь недавно он с этой Милияной разводился — я тебе про то не рассказывала, опосля расскажу, — прямо с детьми из дома выгнал, другую жену хотел привесть, да и та уж, понятно, не девушка, чай, — весь поселок про то знал, а теперича, не прошло много время, и Милияна в положении! Добром и не помирились, а он уж ей ребеночка соорудил. И когда успел? Как же ты с ей разводился, ежели сразу после того у жены снова брюхо выросло?
Да, брат, так себя мужик показал, что глаза б на его не глядели. И слышать про его ничё не хочу!
10
Тут судья меня вызывает.
«Ты Джёрджевич Петрия?»
«Я», — говорю.
«Известно тебе, Петрия, что ты должна говорить правду? Что можешь в тюрьму сесть, ежели что солжешь?»
«Известно, — говорю, — товарищ судья, я буду правду говорить!»
Я нисколечки не испужалась. О, думаю, мать твою, весь свой век от страха дрожала. Хочь один раз не буду!
«Ладно, — говорит он. — Давай тогда рассказывай».
Начала я рассказывать. Так-то и так. Так-то и так.
Рассказала все как есть, ничё не утаила, ничё не соврала.
Сказала, что бедная Милияна родила трех девочек и теперича, как снова осталась в положении, испужалась, как бы опять не родить девчонку. Как пошла она к Полексии и та взялась ослобонить ее от ребенка. Как Полексия мяла ее, а опосля, когда пуповину перекрутила и ребенка умертвила, сказала: «Роди его, милая, мальчик будет». И как мы с Милияной поехали в Брегово и я наврала доктору Ешичу, будто она стирала белье и подняла выварку на семьдесят литров и чтой-то себе повредила. А доктор Ешич увидел все тогда токо, когда открыл ее и ребенку уж ничем помочь нельзя было.
