Да, плохо его дело. Тюрьма, не иначе.
Начали они его выспрашивать.
Признаешь, доктор, что плохо сделал аборт? Почему взялся его делать? Как было дело? Ну-ка, рассказывай.
И, господи, набычились все.
Начал им Ешич рассказывать.
Все по порядку человек рассказывает. Как мы пришли к ему в Брегово, что Милияна носила мертвого ребенка, и что, по всему видать, кто-то его уж умертвил, и, ежели бы он не вмешался, женчина могла бы погибнуть. Ребенок был уже мертвым, аборт надо было делать за ради спасения матери.
Слушает его судья, слушает. А там и спрашивает:
«Известно ли вам, что аборты в нашей стране запрещены?»
А тогда и впрямь так было. Нельзя было ослобониться, какие бумаги ни пиши.
«Известно, товарищ судья, — говорит Ешич, — но я вынужден был на это пойтить. Случай был особенный. Ребенок погиб, и могло произойти отравление организьма, что погубило бы и мать».
«А можете вы доказать, — спрашивает судья дальше, — что ребенок в самом деле был мертвый? Смотрел Милияну кто-нибудь, окромя вас?»
Тут он его здорово поддел.
«Нет, — говорит доктор, — окромя меня, ее никто не смотрел, потому как для меня случай был совершенно ясный. И безотлагательный, товарищ судья. — Хорошо он защищался, ничё не скажешь. — Аборт, — говорит, — надо было сделать немедленно, товарищ судья».
Но гляди-ка, что теперича ему судья скажет.
«Хорошо, — говорит. — Но ежели это был ясный и безотлагательный случай и ежели аборт надо было делать срочно, почему вы не сделали его, как положено, в больнице, почему Милияну ни в какие больничные книги не записали? А ведь вы как будто и живете при больнице. И везти бы вам ее далеко не пришлось».
Этим он его начисто подкосил. Теперича мому Ешичу легко не выкрутиться. Заклинило как змею в лещедке.
Он барахтается, петляет, мол, пришли мы после двух — какое, брат, после двух? — когда в больнице персонала нету — персонала нету, оставь, бога ради, где ж ему быть, персоналу-то, — а в книгу записать просто позабыл. Вижу, судья ему не верит. Рази его проведешь?
«Хорошо, — говорит судья, — хорошо. Понятно, понятно».
А все время, пока Ешич говорил, Полексия так и елозила по скамейке, усидеть спокойно не могла, все руку подымает.
«Не так дело было, товарищ судья. Иначе, совсем иначе, не так, как товарищ доктор говорит».
Судья токо глазами в ее стреляет. Он свои мысли думает, есть у его своя голова на плечах, умный, брат, человек.
Судье тоже кой-чего известно, не токо Полексии. Лучше было б ей помалкивать.
