У доктора Ешича квартира была при больнице. Мы сразу туда.
Поздоровались с его женой Олгицей. Встретила она нас, воду на кофей поставила.
Мне бы, говорю, поговорить с доктором. Она и не спрашивает ни о чем, понимает, беда, значит. Пошла за им.
Пришел доктор. Позвал нас в свою комнату.
«Что случилось, Петрия?»
«Доктор, — говорю, — привела я к тебе мою соседку и подругу, погляди ее и, ежели можешь, пособи! Она, похоже, тяжелая, а дня четыре назад, как белье стирала, возьми да сыми с плиты выварку литров на семьдесят, ну и тут же почуяла, оборвалось в ей чтой-то. Видать, с ребенком неладное, а ты уж погляди, что и как. Мое мнение — чистить ее надо».
«Ну, — говорит, — ты, похоже, боле знаешь, чем доктора. Ладно, погляжу ее. И пособлю. Но токо ежели другого чего нету».
«Нету, — говорю, — честное слово. Без обману».
«Нету так нету, — говорит. — Выпьем пока кофейку».
Выпили мы кофею, и он сразу повел ее в кабинет.
А туда ход прямиком из его квартиры. От дверей видать, не заблудишься.
Вошли мы, он все двери на ключ, чтоб никто не помешал, и стал готовить, что ему там надо.
Я было хотела вернуться назад, к Олгице. Жутко мне глядеть, что он с ей делать станет.
А он не пущает.
«Останься, — говорит. — Для канпании».
Первый раз мне тогда довелось видеть, как бабы выкидывают.
Страшно, брат. Я уж сбоку встала, не глядела, а все одно страшно. Впору глаза зажмурить.
Залезла несчастная Милияна на стол, подняла, прости, ноги. Взглянул Ешич, покачал головой. Взял в руку то ли нож, то ли вилку. Тронул там чтой-то, а оттуда кровища как хлынет на его резиновые рукавицы.
Я голову-то отворачиваю, похлопываю бедную Милияну по руке. Кабыть ей от того легче станет.
Он согнулся весь, заглядывает в ее и чтой-то там ковыряет. Опосля и говорит мне:
«Иди-ка сюда, Петрия».
Я уж смекаю про себя: будет мне на орехи. А и как иначе?
Вышли мы в колидор. Притворил он двери.
«Ты, Петрия, меня обманула. У ей совсем не то, что ты говорила. В ей чья-то рука побывала. И подлая рука».
«Доктор, — говорю, — не могла я тебе сказать правду. Коли бы сказала я тебе правду, ты бы не взялся ей пособить».
«Господи, да что же это такое, — говорит Ешич. — У ей ребенок четыре с половиной месяца. Это же подсудное дело. Узнают — на каторгу сошлют».
«А ежели ее оставить, как она есть, — говорю, — с ей что будет?»
«Перво-наперво, — говорит, — она не должна была позволять делать с собой то, что с ей сделали. А я должон своим делом заниматься».
«Ладно, — говорю, — ты мне токо ответь, про что я тебя спрашиваю».
