– Боже святый! – произнес шофер. – Эк тебя пробрало! После всего этого в тебе уж точно пробел. Ей-же-ей. Что-то есть такое в дороге. Один думает, один говорит. Фургон пожирает мили, душа пожирает мили. В порту я собираюсь загрузиться деревянными ящиками. Внутри у них – оборудование для нового пресса местной газеты. Жена редактора сбежала с торговцем. Вот ему и нужно новое оборудование. Это обоснованно. Будет печатать новости на своем новом оборудовании. Тот родился, этот умер, такой-то открывает булочную. Может, даже новость о том, что он еще раз женится. И все это получится из того, что сейчас – пробел. В этом есть глубины. Много о чем можно подумать. Из пробела – будущее. А если нет пробела, куда ж будущее тогда совать? Все это складывается, если не пожалеешь времени это обдумать. Приятно с тобой беседовать. Очень идет мне на пользу.
Боаз-Яхин вытер глаза, высморкался.
– Мне приятно беседовать с вами, – сказал он. – Очень идет мне на пользу.
Человек на койке рядом с Яхин-Боазом сидел по-турецки и писал на листе большого блокнота редактору ведущей городской газеты. «Учитывая то обстоятельство, что наша городская санитарная служба занята своими прямыми обязанностями, то есть регулярной очисткой улиц, – писал он, – неудивительно, что до сей поры не принято никаких мер по решению проблемы накапливания отражений. Как бы ни старались частные лица со всей возможной тщательностью освобождать свои дома от зеркал и занавешивать окна, а также прикрывать полированные столы, они ежедневно сталкиваются с публичными зеркалами, витринами, со всеми этими бессчетными отражающими поверхностями, с которых дерзко таращатся, насмехаясь над ними, лица, как их собственные, так и лица чужаков, копившиеся там десятилетиями и двадцатилетиями.
Как законопослушный гражданин и налогоплательщик…» Он прекратил писать. До него дошло, что мимо его кровати к створчатым окнам движутся фигуры, и он поднял голову. Трое пациентов стояли у окон, глазея на лужайку. Двое санитаров поднялись со своих стульев, выглянули и уселись обратно.
Письмописец встал и подошел к группе у окна, тут же почувствовав, что у них есть какая-то тайна, из которой санитары исключены. Какое-то время и он глазел на лужайку, зеленую и золотую в предвечернем солнечном свете. Затем вернулся к своей койке и сел на краешек, глядя на спящего Яхин-Боаза. Смотрел он на него пристально, и через полчаса Яхин-Боаз открыл глаза.
– Ваш? – спросил письмописец. – Чей же еще – ведь вы здесь единственный новичок. – У него были небольшие аристократические усики и козлиная бородка. Глаза бледно-голубые и очень колючие. – Чем вы его кормите?
