– Вы видите двух иностранцев, и картинка для вас немедленно упрощается, – произнесла Гретель. – Женщины, а не дамы. Секс, страсть, уличные драки. Горячие чужеземцы. Какая наглость!
Врач кашлянул, мимолетно воображая, как занимается с Гретель сексом, страстью и уличными драками.
– Тогда, быть может, вы мне опишете, что произошло? – спросил он, покраснев.
– Я не собираюсь вам ничего описывать, – произнесла Гретель, – и не понимаю, чего вы от меня хотите.
Врач снова напомнил себе, что он врач.
– Согласитесь, сударыня, – начал он чопорно, – что гулять с ножом – занятие довольно двусмысленное: никогда не знаешь, кто может пораниться. Думаю, вам тоже неплохо бы побыть где-нибудь в мире и покое несколько дней и все это спокойно обдумать. – Он подписал такой же ордер.
Ожидая фургона, который должен был отвезти их в лечебницу, Яхин-Боаз и Гретель сидели на скамейке, а констебль тактично прогуливался неподалеку.
Слезы текли по лицу Яхин-Боаза. Он взглянул на Гретель, снова отвернулся. У него заболела голова. Отчего-то во всем этом виновата она. Если б не накинулась на льва… Нет. Даже еще раньше. Появился бы перед ним лев, если б он не… Нет. Что и говорить, лев в любом случае его… что?
Карта. Не здесь. Дома, на письменном столе. В другом столе, в лавке, где некогда он был продавцом карт ЯхинБоазом, лежала записная книжка. Были ли в ней свежие записи, какие он не включил в карту карт? Карта лежала на столе. Закрыты ли были окна? Стол стоял у окна, и если шел дождь… А кто будет кормить льва?
Его разум рвался вперед, но он слишком устал, чтобы обращать на него теперь внимание. Он сидел на скамье с перебинтованными руками, и по лицу у него текли слезы. Гретель прислонялась к нему, ничего не говоря.
Фургон остановился, двери открылись. Возникли зеленые кусты и лужайки вокруг симпатичного здания из старого красного кирпича с белым куполом и позолоченным флюгером.
Моргая от солнца, Яхин-Боаз и Гретель выбрались из фургона, вошли в лечебницу, где их приняли, раздели, обследовали, дали лекарства и определили его в мужское отделение, ее – в женское, которые носили имена деревьев. Запах стряпни бродил по коридорам, словно певец разгрома.
Яхин-Боаз в пижаме и халате лег на койку. Стены были кремовые, занавески – темно-красные с желто-голубыми цветами. Вдоль каждой стены и створчатых окон до пола, смотревших на лужайку, выстроилось по длинному ряду коек. Солнечный свет мягко клонился книзу по стенам – не с жесткостью улиц снаружи. Воскресный солнечный свет. Прекрати сопротивление, и я обойдусь с тобой милостиво, говорил этот свет. Яхин-Боаз уснул.
