Бензоколонки, заграбаставшие весь мир, взывали к своим собратьям-чудищам. Огоньками сверкали дальние вышки. Бензоколонки продолжали притворяться и заправлять машины и грузовики, поддерживать вымысел о том, что дороги – для людей. По милям мира без усилий ползли обширные трубы. Громадные вентили регулировали поток. В море вспыхивали огни. В самолетах играла музыка. Никогда не именовала музыка трубы и бензоколонки, громадный стальной скрад, что хохотал шагавшими ногами. Бог – с нами, говорили вентили и вышки. С нами, говорили камни. По дорогам двигались машины.
Боаз-Яхин чувствовал, как из-под него раскручиваются мили. У его ноги была теплая нога Майны. Ногу ее тоже звали Майной, как теперь и всю остальную ее. После ночей в ее каюте ее нектость себя в нем утвердила.
Слова приходили ему в голову незванно, не встречая сопротивления. Они были там, как запах, что несет с собой воспоминание, или перемена в температуре воздуха: отец должен жить, дабы отец мог умереть. Боаз-Яхин внутренне застонал. Утомительные инверсии кувыркались у него в мозгу. Обретенное и потерянное, всегда и никогда, все и ничего. Откуда явились эти новые слова? Что от него нужно? Что делать ему с подобным?
Уже не такие тонкие, как воздух, а словно закованные в доспехи, неумолимые, холодные от ночного ветра трудно истоптанной дороги, варварские от дикого неведомого смысла, какому бесполезно сопротивляться: отец должен жить, дабы отец мог умереть. Скорее! Что скорее? В Боаз-Яхине, как языки пламени, вздымались жаркие волны раздражения. Он потел, невежественный и встревоженный.
– Миром владеют бензоколонки, – говорила Майна. – Цистерны и вышки сигнализируют друг дружке крепкими грубыми красками. У коз глаза – как гадальные камешки.
– Это очень точно подмечено, – произнес ее отец. – Так и есть. Урим и туммим[6].
Хватит мне все рассказывать, думал Боаз-Яхин. Хватит преподносить мир. Я увижу коз и бензоколонки или не увижу. Пусть будут тем, чем будут для меня.
– Разве никто не проголодался, кроме меня? – спросила мать Майны.
– Ты должен прочесть одну книгу, – говорила Майна Боаз-Яхину. – Это записная книжка поэта.
Нет, ничего я не должен, думал он. Скорее. Что скорее? В нем вихрем взметнулось задышливое ощущение спешки.
– То место, где о смерти дяди или смерти дедушки, как сильно в нем это было и как долго, – произнес отец. – Незабываемо.
– Я знаю, – сказала Майна. – И тот человек с потешной походкой, за которым он шел на улице.
